— Смотри-ка, еще один. Египтянин? Тунисец? Мех, во всяком случае, что надо. Давай. Потом разберемся, что за птица.
— Хорошо, бвана. Полароид обессмертил невысокого человека, с бархатными глазами, который очень беспокоился, когда устремился под благодатный банковский кров, зажав под мышкой толстый портфель.
Десять минут спустя двое фотоснайперов уже доставали из «Полароида» дымящийся трофей: левантинец с бархатными глазами, ужасный Гунга Ден, индиец в розовом тюрбане, потом еще трое арабов истинно женевского вида. Поль решил засунуть арабов подальше, они ему уже надоели:
Жил-был хранитель в Баальбеке, Хранил он верно яйца шейха. Одно, что поглаже, Без всяких плюмажей Берег в швейцарском банке. Но вот незадача, Для шейха тем паче: Другое, рябое, осталось в Мекке…
— Предлагаю Гунгу Дена.
— Естественно, бвана… Привет, Джесс!
— Я ищу вас с самого утра, голубчики, — сказала Джесс.
— Ты совершила сегодня хороший поступок, девочка?
— Да. Я пообедала как следует. Что нового? Поль открыл дверцу машины:
— Залезай. Ты приглашена принять участие в Движении Сопротивления швейцарского народа. Партизаны. Герилья. Видишь того здорового зверя, что выходит сейчас из банка? Мы его только что завалили. Осталось шкуру снять. Идем.
— Что это еще за игру вы придумали?
— Это называется «оспаривание». Совсем новое изобретение. Сама увидишь. Этот патан, гуркх, короче, наш Гунга Ден шел себе спокойно вдоль тротуара, а машина скромно пристроилась в нескольких метрах за ним.
— Не понимаю. Кстати, лучше всего заставляет думать именно непонимание.
— Это как раз то, что делает жизнь такой интересной. Смотри! Гунга Ден только что вошел в кафе. Они поспешили занять соседний столик и заказали три стакана молока.
— Я иногда спрашиваю себя, что с нашим поколением: мы становимся ужасными пуританами, — сказал Поль. — Вот, например, ты, Джесс, ты даже не даешь мне переспать с тобой.
— Я неприспособленная.
— Это становится патологией. Дозволь посвятить тебе этот лимерик: [19]
Девчонка с факультета
Была чуть-чуть с приветом.
Все хотели ее снять.
Только станут подгребать -
У нее один ответ:
И не думай! Нет, нет, нет!
— Идиот. И тем обиднее, что это была правда.
— Встали. Они подошли к Гунга Дену. Жан держал в руке еще влажный снимок.
— Извините, месье.
— Пожалуйста.
— Не интересуетесь ли фотопорнографией? Глаза почтенного господина полезли на лоб, усы возмущенно топорщились. «Бедный малый, — подумала Джесс. — Какой он забавный! Обожаю экзотику. Это, должно быть, патан. Они там все патаны. Если только не гуркхи. Как же там было, в этом стихотворении? «… воин отважный на том берегу, зад его нежен, как бархатный персик…» Кажется, это из Киплинга. Это всегда из Киплинга».
— Простите, я ничего не понимаю.
— У нас здесь одна замечательная фотография с вами: вы входите в частный швейцарский банк. Естественно, нет ничего плохого в том, чтобы иметь секретный счет в швейцарском банке. Разве что, это карается смертной казнью у вас в стране. Через повешение, если не ошибаюсь.
Его вдруг раздуло в один момент, глазки стали узкими, как плоскодонные суденышки. Усы все так же браво топорщились, как два штыка, но теперь уже этим никого нельзя было ввести в заблуждение.
— Эта фотография ничего не доказывает.
— Браво! Мораль — прежде всего. Никогда не признавайтесь. Даже когда этот снимок опубликуют в газетах вашей страны. В «Таимо, если быть точным. Это был рискованный шаг, но у них там вечно одни «Таймсы»: «Бомбей тайме», «Карачи тайме», «Багдад таймс».
Бедняга был напуган до смерти. На висках у него выступили капли пота. Нет, это явно был не патан. Или же, с тех пор как они потеряли Англию и Киплинга, они наплевали заодно и на героизм.
— Полагаю, вас генерал Хаким подослал?
— Это г… г… гораздо серьезнее, — сказал Жан. Джесс нравилось его заикание. Люди, которые заикаются, почти всегда очень мягкие по натуре.
— Мы участвуем в Швейцарском национальном освободительном фронте, первая пуританская дивизия, под к… к… командованием генерала К… Кальвина. Несчастный весь взмок от волнения. Странно, однако, видеть, Гунга Дена, потеющего в центре Женевы.
Джесс пришла в голову гениальная мысль.
— Генерал Кальвин, вы же знаете. Этот знаменитый еврей.
— Еврей? Он сглотнул.
— Я хочу купить у вас эту фотографию.
— Прекрасно. Вы отдаете нам все наличные, которые у вас при себе, и ваши часы. Да, и рубин тоже. Вот вам фотография и негатив, с наилучшими пожеланиями от генерала Кальвина. Так, теперь вы свободны. — Он встал. — А кто это, генерал Кальвин?
— Моисей Кальвин. Наш духовный наставник. Главный муфтий Женевы. Это наш Ганди, вот. Че Гевара, если хотите. Короче, Даян.[20] У вас двадцать четыре часа, чтобы покинуть Женеву, в противном случае вас ждет Тель-Авив. Она вдруг заметила, что Поль уже приложился. Лицо у него было бледное, как у ярого фанатика, нос кверху. В один прекрасный день он точно что-нибудь взорвет: не голова, а пластиковая бомба. Он только об этом и говорил. И все — из-за того, что ненавидел папулю. Однажды он нашел в рисовом пироге, одном из тех fortune cookies,[21] которых навалом в китайских ресторанах, один афоризм, который весьма его позабавил, потому что это доказывало, что даже китайские рестораны были теперь не те, что прежде. В нем говорилось следующее: «Ты не должен убивать отца своего, если только это не будет добрым делом». Она передала Полю клочок бумаги. Несчастный багдадец уже ничего не понимал. Она потянула Поля за руку: он сжимал кулаки. Гунга Ден был здесь совершенно ни при чем. Оставалось признать, что старые добрые отношения между причиной и следствием приказали долго жить. Родителям повезло, у них были Гитлер и Сталин, на которых можно было все свалить, но сегодня уже не было ни Гитлера, ни Сталина, и виноватым оказывался практически каждый первый. Если вы были негром в Соединенных Штатах или парией в Индии, вы хотя бы четко представляли, о чем, собственно, речь, но если вы были молодыми белыми, заваленными дипломами и прекрасно информированными, все значительно усложнялось. Поль говорил, что «перманентная революция» представляла собой нечто вроде воздействия живописи Джексона Поллока[22] и «непосредственных», непрерывное творчество. Да, но что они создавали? Сделать что-либо, чтобы потом это переделать, с тем, чтобы создавать и тут же перевоплотить созданное в нечто новое, таково было эстетическое видение мира современного общества. Может быть, как писал Хо Ши Мин, анархия и искусство двигались по направлению к полному слиянию, но это ставило ребром вопрос о смерти.
Они вышли из кафе и даже помогли подуставшему Гунга Дену сесть в такси.
— Приятный человек, — сказала Джесс. — Я видела напечатанные в «Тан» фотографии детей, которые умирают от голода в его стране.
— Осторожно, Джесс. Не трогай святое. Это был всего лишь студенческий розыгрыш, ничего больше.
