Праздничная процессия, продолжая отвергать этого безумного духа, направилась к вашей усадьбе. В былые времена все бы вошли в бревенчатый дом и начали бы его славить, но дом давно сломали и ничего от него не осталось, кроме каменного подвала, поэтому духи спустились в подвал, разожгли там костер и закружились вокруг него в пляске. И огонь и пляска были как нельзя более кстати – весна еще не вступила в свои права, с бледного неба рушился колючий ветер и пронизывал насквозь. Потом участники праздника прошли во флигель и начали нить и есть. Бедняга Гий не был допущен ни к ритуальному танцу, ни к праздничной трапезе – правда, я сомневаюсь, пролез бы он в своем громоздком облачении сквозь раздвинутые сёдзи, – и теперь, разгневанный, обиженный, жующий на ходу моти, завернутую в бамбуковый лист, заметался по галерее. Прочие зрители спокойно наблюдали за всем происходящим, и лишь один Гий не находил себе места. Он заглядывал в гостиную, выкрикивал реплики по поводу выступлений других духов, а потом направился к каменному подвалу и вместе с детьми и взрослыми, ожидавшими второй половины празднества, стал подбрасывать ветки в ярко пылавший костер.
В доме меж тем продолжалось торжественное питие из большой чаши. Так уж у нас заведено: если праздник, надо потчевать друг друга, потчевать, несмотря на сильно отощавшие кошельки, несмотря на всеобщее оскудение. Большая чаша ходит по кругу, и люди, угощая друг друга, самозабвенно отдаются празднику, наслаждаются праздником, мучаются праздником, истязают себя праздником до тех пор, пока не упьются вдрызг. Они ведут себя так, словно праздник – самое важное событие в их жизни, словно еще недавно они не вздыхали и не жаловались: «Ах, опять праздник!» На этот раз все шло, как обычно: задолго до праздника начались охи и вздохи, нараставшие по мере приближения торжественного дня и перешедшие во всеобщий стон накануне – казалось, люди просто в отчаянии, оттого что кому-то пришло в голову устроить этот экстренный, внеочередной праздник. Но торжественный день настал, и все очертя голову бросились в праздничный водоворот и начали без конца потчевать друг друга, яростно разрушая остатки своего материального благополучия. Может быть, это не что иное, как взрыв огромного недовольства, принявший форму массового психоза? Может быть, в этот день жители долины, веселые, отчаянные и отчаявшиеся, забираются в большую чашу, как в ракету, и совершают массовый побег, оторвавшись от мрачного притяжения повседневной жизни и устремляясь в еще более мрачное «куда-то»?…
И вот, когда за праздничным столом ходила по кругу большая чаша, во дворе произошло страшное событие. Отшельник Гий, которому не разрешили принять участия в ритуальном танце, теперь, приблизившись к костру, ярко пылавшему на дне каменного подвала, почувствовал себя хозяином положения. «Официальные духи», занятые трапезой, ему не мешали, и он, одинокий лесной дух, начал свой собственный дикий танец. Дети и зеваки из предместья всячески его подзадоривали, и он кружился все быстрее, подпрыгивая, как огромный, облепленный листьями мяч, и размахивая бамбуковой пикой. Чувствуя себя в центре внимания, возбуждаясь все больше и больше, Гий начал выкрикивать громким, хриплым, не совсем еще свободным от гневных ноток голосом слова своей фантастической проповеди:
И вдруг отшельник Гий (есть слухи, что его подзадорили мальчишки, этот сгусток ничем не сдерживаемой разрушительной силы, сочетающейся с изощренной хитростью, далеко превосходящей все способности взрослых: «Отшельник Гий, если лес дал тебе силу атома, можешь летать по небу, как супермен в телепередаче?… Можешь пробить железную стену?… Можешь выдержать жар в миллиард градусов?…») споткнулся и то ли упал, то ли прыгнул в самую середину костра. По-моему, Гий вовсе не собирался прыгать в огонь, то была чистейшая случайность, но он, наверно, так растерялся, что сразу перестал различать окружающее и соображать, что происходит. Мгновенно задымилось его импровизированное облачение лесного духа, да и каменный пол, раскаленный костром, жег, как огромная сковорода, и несчастный старик завертелся и запрыгал с таким безумием, словно в нем действительно бушевала атомная энергия.
А потом он, должно быть, окончательно потерял рассудок: когда, привлеченные криками зрителей, из дому выскочили пировавшие там участники праздника и члены молодежной организации, входившие в состав добровольной пожарной команды, хотели прыгнуть в подвал и вытащить старика – скорее из чувства пьяного героизма, а не по велению долга – и все уже думали, что отшельник Гий спасен, он вдруг стал отгонять заостренной бамбуковой палкой своих спасителей. Его нелепый наряд уже тлел и дымился, по сухим ветвям пробегали крохотные желтые язычки пламени, перебираясь все выше и выше, а безумный старик продолжал подпрыгивать и неистово размахивать своей пикой. В тот момент, когда огонь и дым совсем было поглотили отшельника Гия, в пламени вдруг мелькнули его старая форменная фуражка почтальона, желтая борода и лицо, древнее, высохшее, но сиявшее ослепительным багровым блеском. Что придало этому лицу такое сияние? Очевидно, все вместе взятое – и жар пламени, и внутренний огонь, паливший старого безумца, и сакэ, украденное и выпитое им незадолго до этого. Во всяком случае, крайнее возбуждение не покидало отшельника Гия до самой последней минуты: он продолжал громко выкрикивать слова своей проповеди, превратившейся, очевидно, в навязчивую идею, и размахивать страшной, заостренной, уже обуглившейся палкой. Все мы, застыв от изумления и ужаса, смотрели на его багровый, непомерно большой на маленьком багровом лице рот и слушали одни и те же бесконечно повторяемые слова:
Потом все поглотило пламя – и фигуру старика, и его голос. И вдруг с ужасающим треском, заставившим всех нас содрогнуться, лопнула бамбуковая пика. Отшельник Гий лишился своего грозного оружия, но это не имело значения: мы понимали, что спасти его уже невозможно…
Когда огромный костер залили водой – а воды для этого потребовалось много и доставать ее было не так-то легко из глубокого колодца во дворе твоего дома, – мы увидели тело, черное, как обгорелая резиновая кукла. Не знаю, что больше потрясло всех нас – само происшествие или вид этого обуглившегося до черноты тела. Скажу только одно: мертвый отшельник Гий был удивительно похож на одного из «духов» праздника, изображавшего нашего земляка, погибшего в Хиросиме от атомной бомбы, и все мы содрогнулись, словно впервые почувствовали глубину отчаяния, стоявшего за бессвязными словами фантастической проповеди:
Прошел год. Снова наступила весна. За эти двенадцать месяцев у нас произошли большие перемены: много людей покинуло долину. Уходят не только молодые – на заработки, по и зрелые мужчины, и пожилые, и женщины с детьми – короче говоря, уходят целыми семьями. По их словам, они перебираются на жительство в Осаку или в Токио, и у оставшихся в долине, казалось бы, нет оснований не верить им. Но нет-нет да и пройдет слух, что кое-кого из отправившихся искать счастья в больших городах видели в лесах, в тех самых, где отшельник Гий прожил не один десяток лет. Может быть, эти люди, покидая свою деревню, действительно намеревались отправиться в Токио или Осаку, но вдруг останавливались посреди дороги, сворачивали в сторону и шли в глубь окружающих долину лесов. Если так, значит, они стали первыми последователями «нового учения», учения странного и непонятного, но связанного с чудовищным мраком атомного века, учения, которое год назад с такой настойчивостью проповедовал отшельник Гий.
Конечно, кое-кто в долине не согласится с моим мнением, заведи я разговор о «новом вероучении» и его последователях. Кое-кто, очевидно, считает, что не покойный отшельник Гий, а я имею прямое отношение к бегству местных жителей из долины, куда бы они ни уходили – в город или в леса. Что ж, в этом есть крупица истины. Я, человек теперь независимый, полностью обретший «свободу», не склоняюсь ни перед какими авторитетами, хожу куда вздумается, общаюсь с кем захочется, и все в долине прекрасно знают, что я не побегу доносить, если случайно проведаю, что кое-кто надумал скрыться от своих кредиторов. Поэтому
