знаете, господа, что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума, который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают! Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо под большим овальным листом, словно под вуалью. Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали палками, забряцали саблями.
– Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? – закричали они. – А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!… Играйте в зурны!… И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел:
Эта странная, дикая музыка, сначала еле слышная, становилась все грозней и громче.
Вот она, как гром, потрясла камыш и опять замерла, стихла, словно ее и не бывало.
Но Вродебарин, ослепленный гордостью и завистью, не обращал внимания ни на воинственные угрозы тростника и сабельника, ни на почтительные просьбы кувшинок.
Наоборот, чем громче становились просьбы и угрозы, тем яростней он квакал, стараясь их заглушить и раздуваясь от натуги, как пузырь.
– Батюшки! – испугался Василек. – Ты потише немного, а то еще лопнешь! Но только он это сказал – пок! – кожа, натянутая, как барабан, лопнула, и Вродебарин без звука повалился на землю.
Полдень был знойный, жаркий. Косари докашивали луг. Равномерно двигался их длинный ряд, равномерно ходили спины и руки в ярко белевших на солнце холщовых рубашках; равномерно врезались блестящие косы в траву, подсекая ее у самой земли. На меже под грушей в связанных попарно глиняных горшках желтела картошка и белела простокваша. Ребятишки, притащившие обед, играли в «гаданюшки», усевшись в кружок на пригорке. В своих синих юбчонках и красных рубашонках они казались издали венком из васильков и маков. Вдруг видят – из лесу вперевалку идет маленький человечек. Вышел – и прямо к горшкам.
Это был Колобок, королевский паж: толстяк плохо переносил жару и вот, решив немного освежиться, взял ложку и миску и отправился на покос поесть холодной простокваши.
Испугались дети, смотрят, а он протянул золотую ложечку к крайнему горшку и накладывает себе простокваши в золотую мисочку. Миска была уже почти полна, и он соскребал со стенок горшка сметану, как вдруг раздался горестный вопль множества тоненьких голосков:
– Наш музыкант умер!
Услышав этот вопль, Колобок уронил ложку и миску в траву и со всех ног бросился к лесу.
Тут-то и увидели ребятишки красный колпачок, развевавшийся у него за спиной.
– Гномик! Гномик! – крикнули они в один голос и, как стайка вспугнутых воробьев, понеслись в деревню.
А золотая мисочка и ложечка, которые Колобок бросил в траву, закатились под куст шиповника да так и остались там лежать. Когда Колобок прибежал в Соловьиную Долину, там царил страшный переполох.
Все, кто только мог, кинулись спасать Вродебарина и приводить его в чувство.
Одни трясли его, другие растирали, третьи переворачивали с боку на бок, кто-то жег воронье перо у него под носом, а Петрушка как угорелый носился с ведром и плескал водой на Вродебарина, обливая заодно и лекарей. Но все было напрасно: Вродебарин лежал бездыханный и недвижимый. Глаза у него потускнели, лапки повисли, мертвец мертвецом! Хоть в гроб клади. В это время шла лесом древняя старушка и собирала травы. Высохшая, как щепка, с лицом темным, как древесный гриб, согнувшись чуть ли не до земли от старости, шла она, постукивая посошком – помощником немощных ног. Найдет травку и разговаривает с ней тихим, скрипучим голосом. – Росянка, росянка! – говорила она. – Тысяча у тебя листочков, на каждом листочке – капелька росы, в каждую капельку солнышко погляделось, силу тебе дало, силу большую! Старого и малого пользуешь от глазной болезни – полезай в лукошко!
Старушка срывала пучок травы и шла дальше, бормоча себе что-то под нос.
Потом опять начинала вслух:
– Ах, зелье ты, зелье зеленое, молодило – озорной парнишка! С горки в долину, из долины на горку ходишь, по серым пескам бродишь, не разбираешь дорожки – золотые у тебя ножки. Рад тебе мужик, рад и король – как рукой снимаешь злую боль, полезай в лукошко!
Срывала и шла дальше – и опять останавливалась, шепча:
– Ой ты, богородицына травка, всем травкам травка! Гонишь тоску, кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко! Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько:
Тихий, слабый голос отозвался в лесу и смолк.
Старушка снова сгорбилась, вздохнула и поплелась дальше.
Вдруг она остановилась, подняв палку:
– Ой ты свеча царская, девка красная! На солнышко глядишь, личико пригожее золотишь – сок в тебе золотой от кашля, хрипоты грудной! Полезай в лукошко!
Она отмахнулась от пчел, жужжавших над ней, сорвала верхушку стебля с мелкими цветочками и,
