И тотчас оборотилась назад, а наверху, откуда ни возьмись, показалась другая леди в таком же наряде. Постарше, волосы впроседь, а всё же прямая и осанистая. И тоже нам улыбнулась, но со всевозможной величавостью, точно королева.
В: В каких она была летах?
О: Много если сорок. Не вовсе ещё увядшая.
В: Продолжайте. Отчего вы замолчали?
О: Ты сейчас опять усомнишься в моих словах, но, видит Бог, я не лгу.
В: Бог, может, и видит, да я не вижу.
О: Придётся тогда верить на слово жалкой рабе Его. Вторая леди также спустилась по серебряной лесенке, и едва ступила наземь, как появилась в дверях ещё одна, как бы дама из свиты вслед за знатной особой. Эта была уже старая, в сединах, телом немощна. Оглядела нас, как и те две, и тоже сошла вниз и встала рядом с теми. Стоят, смотрят на нас, глаза у каждой ласковые. И тут — новое чудо: я вдруг увидала, что это мать, дочь и дочь дочери. Возрастом отличны, а черты ну так схожи, словно это одна женщина в разных летах.
В: Как были одеты две другие?
О: В те же престранные наряды, что и первая: серебристые штаны и курточки. Ты, верно, думаешь, неприличен даме в летах такой наряд, а как посмотришь — никакого неприличия. Сразу видно, к наряду этому им не привыкать и надет он не для смеха, не для забавы, а просто это платье приглянулось им за то, что оно простое и свободное.
В: Имели они на себе украшения, драгоценности?
О: Никаких. Только и было что три букета: у старой цветы тёмно-багровые чуть не до черноты, у младшей, как я сказывала, чистейшей белизны, а у матери её, точно кровь, алые. Во всём же прочем все три — словно горошины из одного стручка, только что летами несходны.
В: Ну а жабы, зайцы, чёрные кошки — их вы, часом, поблизости не приметили? Или, может, вороньё близ пещеры каркало?
О: Нет, нет и нет. И котлов с мётлами не случилось. Ох, смотри, не знаешь, над кем насмехаешься.
В: Послушать тебя — только их и недоставало. И тебе летучий червяк на паучьих ножках, и женщины, обряженные ворон пугать.
О: А теперь, сударь, слушай такое, чему ты и подавно не поверишь. Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая — по сторонам. И вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в неё и пропали. Так призраки проходят сквозь стену. И где стояли три женщины, осталась одна — та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу. А букет у неё в руках уже не алый, как прежде, но разноцветный: из белых, алых и тёмно-багровых цветов — чтобы мы хоть так поверили, если не поверим своим глазам.
В: Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный дурак во всём крещёном мире.
О: Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды, рассказывать не стану, хоть бы эта правда и располагала тебя к подозрениям. Не хмурься, сделай милость. Конечно, ты законник, тебе надлежит приступать к моим словам не иначе как с пилой и молотком. Но помни: слова мои — внушение духа. Не извести бы тебе отменную доску на щепы да опилки. Такая трата тебе мудрости в этом мире не прибавит.
В: Там видно будет, сударыня. Плети дальше свои небылицы.
О: Эта леди — назову её матерью — приблизилась к нам. Сперва к Его Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила в объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час воротившийся из дальних странствий, словно она его целую вечность не видела, не обнимала. А потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и голос у неё был тихий и нежности неописанной. И Его Милость отвечал на том же непонятном наречии.
В: Постой-ка, не спеши. Что это был за язык?
О: Я такого никогда прежде не слыхивала.
В: Какие же языки тебе доводилось слышать?
О: Голландский, немецкий. Ещё французский. Малым делом испанский и итальянский.
В: И этот был не из их числа?
О: Нет.
В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?
О: И очень знаком. А обычное своё обращение он переменил.
В: В какую сторону переменил?
О: Отвечал почтительно, с видом непритворной благодарности. Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот ещё какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны — всё отбросил. Словно бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он вновь под родным кровом и все его тревоги позади.
В: Вот вы, сударыня, говорите: «отбросил». Именно что отшвырнул как ненужную вещь или всё же бережно отложил?
О: Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова её носить. Будто все они — и шпага, и ножны, и ремень — были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили своё.
В: Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их взаимное приветствие и беседы, что они прежде уже встречались?
О: Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром её схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черёд. А надобно сказать, что, покуда они беседовали на своём языке, я хоть речей Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит моё имя. Не Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он меня ни разу этим именем не называл. И как он его вызнал — Бог весть.
В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?
О: Даже в борделе не открывала. Разве мамаше Клейборн.
В: Стало думать, от неё он и уведомился. Дальше рассказывайте.
О: Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с которой долгое время была врозь, а теперь наконец свиделась. А потом вдруг наклонилась, взяла меня за руки и подняла с колен. Стоит близко-близко, рук моих не выпускает и всё улыбается. И смотрит мне в глаза пытливым взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась давняя подруга за годы разлуки. Потом, как бы в знак своей милости, протянула мне трёхцветный букет. А взамен сняла с моей головы майский венец и принялась разглядывать. Но на себя не надела, а с улыбкой вновь возложила мне на голову. А возложив, ласково поцеловала меня в губы, как было заведено встарь, тем самым показывая, что она мне рада. Я совсем потерялась. Ну, присела учтиво — дескать, благодарствую за цветы — и ответила ей улыбкой. Но куда моей улыбке до её: она-то улыбалась, точно мы давно знакомы. Ну да, как мать или любезная тётушка.
В: Было ли при этом что-либо произнесено?
О: Ни слова.
В: Она и двигалась как леди — вальяжно, с изяществом?
О: С величайшей простотой, под стать своей дочери — а та, как видно, про всяческие принятые у нас ужимки знать не знала и знать не хотела.
В: И всё же по виду представлялась особой знатной?
О: Да, и ещё какой знатной!
В: А что цветы, которые она вам пожаловала?
О: Цветы были все одинаковые, различались только окраской. Вроде тех, какие среди лета привозят в Бристоль с Чеддарских скал. Их зовут июньские гвоздики. Но эти были крупнее и много
