всегда в прошедшем времени, чтобы не заронить надежду в сердце дочери. А сама до сегодняшнего дня надеялась, что когда-нибудь три женщины разных поколений воссоединятся в счастливую семью.
Но мечта так и осталась мечтой. Оливия внезапно осознала это с отчетливой ясностью, и ей захотелось… сделать хоть что-нибудь. Она перевела отчаянный взгляд с Саймона на Сюзанну и Натали.
– Я… мне надо пробежаться, – сказала она и направилась к своему автомобилю.
Саймон склонился к боковому стеклу.
– Как ты? – спросил он с такой нежностью, что ей захотелось плакать.
Оливия улыбнулась сквозь слезы:
– Все нормально. – Она завела двигатель и, резко развернувшись, выехала со стоянки. Несколько минут спустя она подъехала к Большому дому, взбежала по ступенькам наверх, переоделась у себя в комнате в шорты и майку, спустилась вниз и побежала по дороге.
Горячий воздух и полуденное солнце накалили мощеную дорогу, и от нее веяло жаром. Оливии было тяжело бежать – кололо в боку, болели ноги, но она не обращала внимания на боль, рассудив, что это лучше, чем сидеть в бездействии, окаменев от горя. Пот тек по ее лицу, и она вытирала его ладонью.
Так она пробежала мимо дома Саймона, потом еще милю-другую, повернула на тропинку, ведущую на побережье. Тропинка постепенно сужалась и наконец, исчезла в каменистых утесах.
Оливия побежала по валунам вдоль берега. Вдали на водной глади виднелось несколько яхт. Наверное, Тесс находится на одной из них. Но сейчас Оливия не готова с ней говорить о произошедшем. Волны разбивались о скалы, и соленые брызги долетали до нее, освежая разгоряченное лицо.
Она замедлила бег и остановилась, тяжело дыша. Опустилась на камни и разрыдалась, прижавшись лбом к коленям.
Оливия не помнила, когда плакала в последний раз. Но так не плакала ни разу – горько, навзрыд.
– Оливия…
Она уткнулась в колени, но не могла унять слез. Саймон ничего больше не сказал – просто сел рядом и обнял.
Прошло немало времени, прежде чем она перестала всхлипывать у него на груди, обессилев от горя и отчаяния.
– Быстро же ты бегаешь, – пробормотал Саймон, и она бы рассмеялась, если б могла.
– Она не должна была… умирать, пока… мы не встретились с ней, – прерывисто сказала Оливия. Он погладил ее по голове, взъерошив ей волосы. – Я хотела, чтобы она увидела Тесс, полюбила ее… И меня… И мы бы тоже полюбили ее.
– Конечно.
– Я ничего о ней не знала. Не знала, что она пила.
– Оливия, все кончено. Не терзай себя.
– Господи, все напрасно! – воскликнула она, внезапно рассердившись и на себя, и на мать.
Он не спорил с ней, продолжая гладить по голове. Оливия взглянула на него.
– Она меня не любила.
– Это не так, – возразил Саймон.
– Откуда ты знаешь?
– Мать не может не любить своего ребенка. Но иногда ей трудно выразить свою любовь.
– Почему?
– На то есть свои причины.
– Все дело во мне. Я появилась не вовремя и все делала не так.
– Нет, ты тут ни при чем.
– Откуда тебе известно?
Он крепко обнял ее и сказал:
– Я не знал твою маму. Но я знаю, что матери всегда любят своих детей. Взять, к примеру, тебя и Тесс. Ты любишь ее, хотя она далеко не ангел и характер у нее не мед, но ты не променяешь ее на все сокровища мира. Вот что такое материнская любовь. Твоя мама тоже любила тебя. Если она не показывала свою любовь, то причины в ней, а не в тебе.
Оливии хотелось верить Саймону, глядя в его глаза – такие же синие, как небо в предрассветные часы. Ей хотелось верить ему и никому другому.
– Может быть, если бы она увидела меня такой, какой я стала, какие люди меня окружают, увидела, что я заботливая мать, что у меня есть работа… может, она полюбила бы меня хоть немного…
Но Кэрол Джонс умерла. Так говорилось в свидетельстве о смерти. Так сказал Томас Хоуп. Бессмысленно сомневаться в его словах. И изменить ничего нельзя – не помогут даже фантазии, излюбленный способ ухода от реальности.
Сердце Оливии сжалось от боли, и ей снова захотелось обнять дочку.
– Я должна идти, – прошептала Оливия, высвобождаясь из объятий Саймона и вытирая слезы с лица. Он был рядом, и это придавало ей уверенности, как и ранее присутствие Натали и Сюзанны.
