произносила слова, которые давно хотели сорваться с моих губ:
– Мама, – проговорила я, прижав к себе фотографию. – Прости меня. Я не хотела, чтобы ты умерла.
Конечно, улыбка никогда не покинет ее губы, это же была просто фотография, но в глубине души я надеялась, что она скажет:
– Ты не виновата, дорогая, и я все еще здесь, с тобой.
Я положила фотографию на колени и начала перебирать остальные снимки, пока не наткнулась на одну, где мама была вместе с каким-то молодым человеком. Он был высокий, широкоплечий, с красивой улыбкой и темными усами. Рядом с ним моя мама выглядела много моложе, и было видно, что они счастливы.
Вот они, мои настоящие родители, думала я. Если бы они были живы, я не была бы так несчастна. Я была уверена, что моя настоящая мама пожалела бы меня и Евгению. Она бы заботилась и утешала меня. И в этот момент я что-то почувствовала, и потом это чувство, все более усиливаясь, уже не покидало меня: я чувствовала, как много я потеряла, когда жестокая судьба одним махом забрала моих родителей, даже не дав мне услышать их голоса.
В воображении я слышала их голоса, тихие и удаленные, но любящие. Слезы покатились по моим щекам и капали на колени. Мое маленькое сердце разрывалось от печали. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой, как в этот момент. Не успела я просмотреть все остальные фотографии, как услышала, что меня зовет Лоуэла. Я быстро положила все на место в сундучок, потушила лампу и заторопилась к себе в комнату. Но теперь я знала, что если еще когда-нибудь я почувствую себя так же ужасно, я вернусь сюда, в эту комнату, возьму фотографии и буду разговаривать с моими настоящими родителями, они будут со мной и выслушают меня.
– Где ты, дорогая? – спросила Лоуэла. На столе уже стоял поднос с едой.
– Здесь, – быстро сказала я.
Теперь у меня есть тайна, которую я не могу доверить никому: ни Лоуэле, ни даже Евгении. Я не хотела, чтобы она знала, что мы с ней не родные сестры.
– Ну, теперь поешь чего-нибудь, дорогая, – улыбнулась Лоуэла. – И ты почувствуешь себя немного лучше. Ничто так не согревает тело и душу как желудок полный еды, – добавила она. Лоуэла была права, и кроме того, я снова захотела есть и была рада, что она принесла кусок своего яблочного пирога на десерт. Наконец-то я могу поесть, не видя лица Эмили, думала я, и была благодарна судьбе за эту маленькую услугу.
На следующий день Генри сказал мне, что устроил для Пушинки похороны по-христиански.
– По воле Всемилостивого Господа во всем живущем на Земле есть немного его самого, – проговорил он. Генри привел меня к могиле Пушинки, над которой виднелась маленькая табличка с надписью: «Пушинка».
– Когда я рассказала об этом Евгении, она стала умолять меня отвезти ее к могиле, чтобы она тоже могла увидеть это. Мама сказала, что сейчас слишком холодно для Евгении, чтобы выходить на улицу, но Евгения так сильно заплакала, что мама сдалась и разрешила, но с условием, что Евгению тепло укутают. Мама одела ее в две блузки, свитер и зимнее пальто, на голову повязала ей платок так, что видно было только ее маленькое розовое личики. Одежды было столько, что ей тяжело было передвигаться, поэтому, как только мы вышли из дома, Генри взял Евгению на руки и понес. Он похоронил Пушинку за амбаром.
– Я хотел, чтобы она была поближе к тому месту, где жила, – объяснил Генри. Евгения и я стояли, держась за руки, и смотрели на табличку. Нам было очень грустно, но ни одна из нас не плакала. Мама сказала, что слезы могут вызвать у Евгении приступ.
– Что происходит с кошками, когда они умирают? – спросила Евгения. Генри почесал затылок, задумавшись на мгновение.
– Есть другие небеса, – сказал он, – для животных, но не для всех, а для особенных, и сейчас Пушинка прогуливается там, показывая всем свою замечательную меховую шубку на зависть другим особенным животным.
– Ты положил с ней мою ленту? – спросила Евгения.
– Конечно, мисс Евгения.
– Хорошо, – сказала Евгения, и посмотрела на меня, – тогда моя лента тоже там, на небесах. Генри засмеялся и понес ее обратно в дом. Потребовалось столько времени, чтобы раздеть Евгению, что я даже подумала, а стоило ли этого наша прогулка. Но взглянув на Евгению, я поняла, что стоила.
Мы больше никогда не заводили домашних животных. Думаю, что мы боялись еще раз пережить боль от их потери, как это случилось с Пушинкой. Вынести такую боль можно только однажды, кроме того, мы знали, но никогда это не обсуждали, что Эмили найдет способ уничтожить то, что мы полюбим, а потом найдет этому оправдание в какой-нибудь цитате или истории из Библии.
Папа был очень горд отношением Эмили к религии и Библии. Она уже помогала священнику в воскресной школе, где она была еще более деспотично, чем в классе мисс Уолкер. Дети не любили церковную школу, потому что им приходилось весь день сидеть в помещении вместо того, чтобы играть на улице. Священник разрешил Эмили наказывать ударом по рукам тех, кто плохо себя ведет. Она пользовалась этим суровым правилом, как орудием мщения, раздавая удары по пальцам тем маленьким мальчикам и девочкам, которые улыбались или смеялись, когда не следует.
Однажды в воскресенье, когда священник вышел, она приказала мне повернуть ладони и изо всех сил ударила меня по рукам так, что ладони побагровели. Я не закричала и даже не застонала, а пересиливая боль только пристально посмотрела ей в глаза. Потом целый час я не могла дотронуться до ладоней. Я знала, что нет смысла жаловаться потом маме, а папа только скажет, что я это заслужила, если Эмили так поступила.
В этот мой первый год в школе мне казалось, что зима сменяется весной, а весна – первыми летними днями быстрее, чем когда бы то ни было. Мисс Уолкер объявила, что я занимаюсь математикой по программе уже второго класса, а читаю и пишу так же хорошо и даже лучше. Эти слова были так приятны. Меня интересовало все новое, и я стремилась узнать как можно больше. Несмотря на то, что все папины книги были для меня еще недоступны, я лелеяла надежду прочитать их и понять. Я уже понимала смысл некоторых заголовков и предложений под картинками. С каждым новым открытием я чувствовала себя все
