– Как же! Вот погоди, недели не пройдет, как у него зачешется. Узнать бы, где они собираются, да накрыть.
Сосед наверняка принимал меня за переодетого милиционера.
– Это нехорошо! – назидательно сказал я. – Но пусть люди играют, если хочется. Не наше дело.
Он сразу сник, обескураженно затих, выставил на стол картошку «в мундире», плошку соленых рыжиков и подсолнечное масло.
– Давай поешь. Я-то ужинал… Пока телевизор посмотрю, сегодня показывает.
Уткнулся в моргающий ящик и больше головы не повернул. А я за вечер дважды выходил на улицу покурить, ждал. Может, не выдержит Олешка, если он тот самый прапорщик, придет спросить, зачем это меня дед к нему послал.
Не пришел. Наутро я поторчал возле молчаливого трезвого соседа, простился с ним, поглядывая на окна дедова однополчанина, и не спеша двинул по берегу Песьей Деньги к дороге – Олешка даже носа не показал.
Неужто не он?
Зато выскочил из-под деревянного моста через речку как разбойник – уже в трех километрах от деревни.
– Стой. Ты куда пошел?
– В Тотьму.
– Иди сюда. Не бойся.
Он зазывал меня под мост. Наверное, караулил меня тут всю ночь: костер жег, лежал на травяной подстилке, ковшичек из бересты сделал, воду пить – жажда мучила…
– Зачем дед ко мне послал?
Теперь он задавал вопросы, и надо было отдать ему инициативу, прикинувшись не особенно посвященным в их дела, но жадноватым внуком, который помимо воли деда хочет узнать побольше про дела давно минувших дней.
– Привет передать. Спросить, как живешь, где бывал, что видал.
Олешка ухмыльнулся и вдруг, схватив меня за щеку, так завертел кожу, что от боли слезы навернулись.
– А вот врать мне не надо, внучок! Потом отпрянул, вгляделся в меня, будто в зеркало, и проговорил знакомым, вибрирующим голосом:
– Ну как ты на деда похож… Две капли воды.
Обоз
Все-таки дед много чего утаил от бабушки. А может, и нет – просто спешил на сборный пункт, на свою последнюю войну и лишней, не касаемой женщин, информацией не стал нагружать жену.
Если верить Олешке Кормакову (а мне ничего другого не оставалось), то бежать с английского корабля они договорились еще на борту, только надо было причину найти. Охраняли их не знающие ни слова по- русски негры-солдаты, так что договориться было невозможно, подкупить нечем, а карабины и даже ножики и у караульных отняли, дескать, у англичан на судне не положено быть с оружием, оставили наган только офицеру, а у Олешки отняли, хотя он прапорщик и вроде тоже офицер. После длительного и мучительного перехода на лыжах с Северного Урала в Архангельск они настолько отощали, что за несколько дней, проведенных на корабле под надзором, съели двухнедельный запас продуктов для команды и солдат всего корабля. Да была бы пища толковая, а то овсянка да омлет из яичного порошка.
Тут и взвыли англичане, мол, и до Швеции не дотянем, зима, льды, плыть предстоит медленно, а в Архангельске интервентам продуктов не продают. И не потому, что не любят иноземцев или поддерживают большевиков. Наоборот, купцы и промышленники не хотят, чтоб корабли уходили и оставляли их на растерзание красным. Выть-то воют англичане, но никого из русских с корабля отпускать не хотят, мол, сбегут: интервентам очень уж нужно было, чтоб из тех, кто сопровождал обоз, никто на сторону не улизнул и все уплыли в королевство. Наконец, решились, велели офицеру подобрать двух надежных людей, кто не сбежит, и отправить на берег за припасами.
Олешка не сказал, но я понял, что он был прапорщиком караульной роты, так что деда моего послали под присмотром, а еще из рассказа бабушки стало ясно, что охрана обоза и ездовые враждовали. Как уж они смогли еще на борту договориться между собой да потом вместе отправиться за продовольствием, неизвестно. Скорее всего дед, как интендант, получил драгоценности, чтоб расплатиться с маркитантами, а караульный шел пустой. Вот и сговорились они поделить все да разбежаться. Но Олешка сразу заявил, дескать, мой дед дал ему всего семь золотых десяток и обручальное кольцо, остальное себе забрал (слушал это с чувством, будто должен ему). Там же, в Архангельске, они разошлись в разные стороны, вроде по домам, но должны бы тогда до Вельска пробираться вместе.
Какими путями кто ходил – у деда было не спросить, а старик Кормаков в рассказе это упустил. Только они весной (видимо, двадцатого года) встретились на берегу озера неподалеку от Манараги и, не узнав друг друга, чуть не перестрелялись (не оттуда ли у деда рана в предплечье?). Потом разобрались, Олешка говорит, даже обнялись по-братски. А пришли они оба с одной целью: с караульными солдатами договориться, оставшихся там офицеров порешить, драгоценности, что везли обозом в запечатанных винтовочных ящиках, поделить, перепрятать, что-то взять с собой и жить потом припеваючи. Кончилось золото, сходил да взял еще – детям, внукам, правнукам хватит и еще останется. Да только не одни они оказались такими умными и шустрыми, оставшиеся караульные и офицеры, видно, давно догадались, и как только команда в Архангельск ушла, поделили, перепрятали и ушли кто куда.
С весны до осени Олешка с дедом лазили по окрестностям Манараги и ныряли в озеро, чуть не сдохли, простудившись в ледяной воде. А вместо золота нашли спрятанные под камни чуть ли не в одном месте пять трупов караульных, убитых выстрелами в затылок или ухо, – еще истлеть не успели, так что Олешка всех признал. То есть получалось, офицеры перестреляли солдат, чтоб им пая не давать, и разделили обоз на двоих, между собой.
Гневные и решительные, они ушли с Урала только со снегом, сговорившись поодиночке искать этих офицеров, фамилии которых Редаков и Стефанович. Первый был начальником контрразведки, имел звание полковника и отличался крутым характером – на глазах Олешки лично выбил скамейку из под ног красного комиссара с петлей на шее, любил крупных собак, здорово стрелял из револьвера и не пропускал ни одной, даже самой невзрачной бабенки. Эдакий киношный злодей-беляк. Второй, штабс-капитан, полная его противоположность – капризный поляк, чистоплюй и невероятно мелочный, склочный и хитрый человек. Когда лежали в норах возле Манараги и ждали англичан, рассорился с офицерами, велел солдатам вырыть ему отдельный грот, а потом устроил разбирательство, будто у него украли полфунта желатина (варили из конских копыт) и потник от седла, на котором спал. Редаков еще тогда чуть не застрелил его, а когда они остались вдвоем охранять драгоценности, то наверняка сделал это.
Так что беглые однополчане, каждый сам по себе, больше искали слишком приметного и яркого полковника, однако в двадцать пятом году Олешка нашел сутягу штабс-капитана, живым, здоровым и невероятно разбогатевшим во времена нэпа. У крестьянских кровей Кормакова были еще и личные счеты к Стефановичу: видимо, польский дворянин смеялся над прапорщиком, не признавал в нем офицера и унижал, заставляя выполнять солдатскую работу, – самолюбивый Олешка вынести такого не мог и затаил жажду мести.
В двадцать пятом штабс-капитан из Стефановича превратился в Щарецкого, ничуть не боясь за прошлое, открыл полсотни магазинов во многих городах по Волге, а сам разгуливал в белом костюме и штиблетах на палубах пароходов, курсирующих от Твери до Астрахани. Тут и подкараулил простой тотемский паренек богатого нэпмана, запер в каюте и стал увещевать, что все будет по справедливости, если штабс-капитан поделится по-хорошему, отдаст хотя бы половину того, что в обозе было. Стефанович и раньше жадный был, а как стал Щарецким – и вовсе всякую меру потерял и еще издеваться начал. Говорит, скажу кочегарам, они тебе мешок угля привяжут и за борт.
Олешка не стерпел, конскую носовертку ему на шею и стал крутить, и задавил бы, но в каюте сынок его оказался, эдак лет пятнадцати, но сноровистый, хитрый – заревел, заплакал, уговорил отца дать, что просят. Штабс-капитан ключи ему подал, послал будто бы в хозяйскую контору, какие-то бумаги и деньги принести, а этот щенок милиционеров привел. Олешку схватили, судили и дали аж десять лет.
Естественно, на суде он не выдал, кто есть Щарецкий на самом деле, иначе того расстреляют и вообще
