Экономия не получилась: из Вологды в Тотьму пришлось лететь на АН-2 – дороги оказались ужасными и автобусы не ходили. А в самолете, используя оперативные навыки, провел разведочный опрос попутчиков и выяснил: самый древний старик Кормаков живет где-то на Леденьге, если, конечно, не умер. Выходило, мой дед бабушку не обманывал и уходил на фронт с чистой душой. Эх, будь он жив, намного было б проще, и сейчас с собой взял бы, чтоб встретились однополчане-белогвардейцы!
Да ведь и ехать сюда не пришлось бы…
Деревянная Тотьма оказалась тихой, задумчивой, и река Сухона текла такая же, с деревянными от леса берегами (недавно еще лес сплавляли). Люди здесь тоже были такими же негромкими, задумчивыми и медлительными, словно жить собирались лет по триста. Старика Кормакова я нашел скоро, но он оказался древнее, чем надо – девяносто шестой пошел, а дедову однополчанину должно быть меньше восьмидесяти. Однако поспрашивал его о родственниках, прикинувшись журналистом (благо, что редакционное удостоверение не сдал), и выяснил – есть такой, живет на Песьей Деньге и зовут Алексеем Алфеевичем или просто Олешкой-малым, потому как есть еще один Олешка Кормаков на Еденьге.
Названия речек меня зачаровали, за их звучанием слышался некий древнейший и могучий язык, хотя попутчики в самолете говорили, мол, названия у нас нерусские, все больше вепсские (тогда я даже не слышал о такой народности – вепсы) или вовсе татарские. И перечисляли – Кокшенга, Тарнога, Кичьменьга, Амга, Айга, Вохтага, Вожега, Еленьга и еще десятки, едва успевал записывать.
Песья Деньга оказалась деревней дворов на тридцать, издалека смотришь: солидно, крепко, дома словно терема на угоре, а ближе подойдешь, ах ты, как жалко – жилых-то всего четыре, остальные стоят бесхозными, темными и холодными, как могильные склепы. Сам Алексей Алфеевич с утра ездил за пенсией на центральную усадьбу колхоза, напился и спал беспробудно, зато его сосед был трезв, благоразумен и деловит. Зазвал к себе на завалинку, спросил, кто и откуда, после чего начал докладывать. Выходило, Олешка Кормаков хоть и пожилой, но дурной человек, потому что всю жизнь просидел в лагерях, и даже на войну его не брали. В колхозе ни дня не работал, то на заработки будто бы ходит, то на прииски подастся. Это последние лет пятнадцать он в деревне живет, да и то как сказать – болтается туда-сюда. Оттого пенсию дали по старости. Пришла тут к нему женщина с Леденьги, уж до чего хозяйственная, домовитая! Говорю, пойдем ко мне жить, на что тебе эдакой срамной мужик? Нет… Интересный, говорит, Олешка-то, с ним не соскучишься… Вот и не соскучилась, года не прожила, убежала… В общем, зря живет на свете и писать в газету о нем не нужно.
Когда же я спросил, мог ли он служить у белых в Гражданскую да еще прапорщиком, трезвый сосед ответил определенно – служил! Да уж всяко не прапорщиком, а каким-нибудь карателем. И потом всю жизнь еще вредил советской власти, за что и не выходил из тюрьмы.
Я ушел на речку, забился в кусты и кувыркался в траве от восторга.
Олешка проснулся только вечером и, несмотря на то, что я томлюсь на лавочке возле дверей его избы, прошел мимо, в огород, и стал полоть картошку. На свои примерно семьдесят семь он не выглядел, шестьдесят от силы, и на запойного человека не походил: белесые густые брови, глубоко посаженные глаза, словно из-под выворотня смотрит. Редкие бесцветные волосики дыбом, и рот приоткрыт, словно сказать что-то собирается. Однако молчит, а лебеда у него на огороде выдурила по грудь, поэтому он задумчиво огляделся, выдернул один сорняк, долго рассматривал корень, плюнул и пошел в избу.
– Алфеич, поговорить бы надо, – по-свойски сказал я вслед.
Не услышал, зачем-то забрался на чердак, судя по звукам, перебирал что-то, искал, пока не долбанулся башкой о стропилу – аж крыша загудела. Выматерился, слез и наконец-то увидел меня.
– Не нашел я, нету. А была где-то…
– Что ты не нашел?
– Да икону…
Похоже, он принял меня за собирателя икон: это был период, когда по деревням ездили сотни прохиндеев, часто на вид вполне интеллигентных, и скупали, а то просто воровали иконы, лампадки, подсвечники и прочую религиозную утварь.
– А я ведь к тебе не за иконами пришел! – подал я ему руку. – Здравствуй, Алексей Алфеич.
Он свои руки в карманы сунул, подозрительный, пытливый и одновременно настороженный взгляд его был знаком – так смотрят люди на зоне.
– Ты откуда, парень?
– Я внук Семена Тимофеевича Алексеева, из Сибири приехал, – доложил я.
Олешка никак не среагировал, пустое для него было имя или так тщательно скрывал чувства.
– Ну и чего?
По дороге я разработал две легенды, которые собирался применить, исходя из обстановки, но однополчанин деда оказался слишком закрытым, чтоб сориентироваться и сделать выбор.
– А ничего. К тебе вот прислал, спросить, как здоровье, как живется-можется… – Это была первая легенда, будто бы дед жив.
– Да нормально живется… – Он еще глубже забирался под свою корягу. – Картошка вон заросла, полоть некому…
– Что-то ты не понял, Алфеич, – надавил я. – Поди, голова с похмелья трещит?
– С какого похмелья? Я не пил.
– Ну да, не пил! А спал как убитый.
– Я всегда так сплю. Пешком ходил, притомился… Ты зачем пришел-то?
– Да, постарел ты, Алексей Алфеич, туго соображаешь. Понял хоть, кто меня послал?
– Кто?
– Семен Алексеев.
Он не думал ни мгновения, ответил сразу:
– Не знаю такого. Какой Семен?
– Архангельск помнишь?
– Ну, есть такой город.
– Бывал там?
– Бывал… – Голос его стал вибрировать. – И не раз. А что?
– Ничего. Помнишь английский корабль? Всю команду увезти хотели, а вы с ним пошли на берег продовольствие закупать? Офицер вам золота отвалил, женских украшений. Кольца, серьги с камушками, медальон с женской головкой, жемчужные бусы. Помнишь? А вы деру дали.
Он обязан был хоть чем-нибудь откликнуться на такую информацию и убедиться, что я не с улицы пришел, а кое-что знаю до мельчайших деталей. Но Олешка ответил не задумываясь:
– Не помню.
Своей простотой он обезоруживал, хотя был совсем не деревенский простофиля, и это выдавало в нем сильную личность, тонкий, подвижный ум и мгновенную реакцию защиты. Если он воевал в белой армии прапорщиком, то есть младшим офицером, значит, получил образование, к тому же прошел следственные и лагерную школы – так что с кондачка его никогда не взять и подходов не найти, запрется и хоть ты пташкой пой, хоть вороном кричи, ничего не добьешься.
Это не бабушка, больная и размякшая от воспоминаний.
– Ладно, – согласился я. – Раз не помнишь, тогда и разговора нет. Извини, что побеспокоил, Алексей Алфеич. Так и скажу деду – не помнит ничего, старый стал, память отшибло.
Трезвый сосед оказался еще и любопытным, все на улице торчал, видно, послушать хотел, но мы говорили негромко и чувствовалось, остался разочарованным. Я попросился к нему переночевать, дескать, солнце садится и вряд ли поймаешь попутку до Тотьмы, встану утром и пойду. Сосед этому обрадовался, домой повел, по-холостяцки засуетился у печи и между делом спросил, мол, а что, Олешка-то к себе не пустил?
– А я и не просился к нему, – заметил я. – Темный он человек, скрытный, а потом, у белых служил, в тюрьмах сидел…
– Он еще в карты играет, на деньги! – доверительно сообщил сосед. – Уходит куда-то с котомкой, а возвращается при деньгах. Раньше бывало, на тройке приезжал назад. А то в исподнем прибегал, ночью. В лагерях всему дурному научат.
– И сейчас играет? – между прочим спросил я.
