роман – «Рой». За неделю три главы написал и снова к бабушке, за порцией впечатлений – и еще три главы. Через два месяца только опомнился: у меня же «Гора Солнца» на первом месте!
Приехал в Зырянское, взял свою старую маму (иногда мы так звали бабушку) под микитки – рассказывай мне про дедову жизнь. А она в ответ: что у тебя за интерес такой? Зачем тебе прошлое ворошить? Коли взялся книжки писать, ну и пиши про сегодняшнюю жизнь, вон как хорошо стало: помню, как сохой пахала, а теперь ручку повернешь – газ горит! Опять отвлекала, прикидывалась довольной властью, а может, по привычке опасалась, помня, что в милиции работал, как бы чего дурного не вышло. Батя же, напротив, радовался и так складно про жизнь своего отца рассказывал, что казалось, много чего сам домыслил и досочинил. Например, по его версии дед служил в колчаковской армии и на севере Урала оказался так – войска сибирского адмирала шли на Петроград не вдоль «чугунки», а северным путем, проходя тайгой и горами без дорог прямо-таки с суворовским размахом. Все было так на самом деле, и Шестую армию сформировали и бросили навстречу «железному потоку», чтоб остановить колчаковские войска, не пустить через Урал в Европу.
Все так, но закавыка в том, что дед никогда у Колчака не служил, поскольку мобилизовали его где-то в Нижегородской губернии, куда он с Вятки ходил со своим отцом и братом на заработки, бондарничали. Этого дед не скрывал, подчеркивая, что взяли не по доброй воле. Отца его отпустили по возрасту, а сыновей забрали, тут же посадили в эшелон и увезли неизвестно куда. И появился он только через два с половиной года, когда прибежал к невесте в Яранский уезд Вятской губернии (не так и далеко от Нижегородской), где он и попал в руки к ее брату Сергею.
Когда я возражал бате, объясняя эту ситуацию, он макушку чесал.
– Хрен знает… Мне сказал, у Колчака.
Сначала я думал, он ошибается, считая, что коль мы в Сибири живем, в «колчаковских» местах, так у кого еще служить? (С Вятки дед с бабкой переселились сюда во времена нэпа, поехали к своей родне, жившей тут со столыпинских времен.) Потом меня осенило – да мой пройдоха дед скорее всего успел послужить и у кого-то за Уралом, и у Колчака в Сибири, и еще у красных, хотя и в качестве носильщика, однако справку, что партизанил, от бабушкиного брата Сергея получил. Это чтоб прикрыть белогвардейское прошлое.
Бабушка на этот счет отмахивалась:
– Да не знаю я, где его носило! Прибежал вшивый, лешак, сама видала. А больше ничего и не помню.
Но мало-помалу размякала, и память к ней «возвращалась». Однажды вдруг призналась, какой подарок принес ей с войны «вшивый» жених – глаза на лоб полезли. Золотой медальон, где на синей эмали (вероятно, финифть) была головка девушки с косой, будто бы портрет какой-то барыни или княжны. И сказал, дескать, очень уж на тебя похожа, так все время с собой носил и принес в подарок.
Я сразу по-ментовски: где взял? Моя старая мама мгновенно замахала руками, дескать, откуда я знаю? Война была, может, нашел и поднял. Приносят же с фронта всякое богатство, вон твой дядька рулон красного немецкого хрома притащил, штаны и рубаху пошил и ходил скрипел, как дурак.
Однако спустя несколько дней без всяких назойливых вопросов бабушка рассказала, что за этот медальон в голодный военный год выменяла у одной еврейки в Зырянском мешок муки и привезла его на саночках за шестьдесят километров. Говорила грустно, горько, видно, все это время думала, вспоминала – дорог ей был подарок жениха. И я грех взял на душу, воспользовался ее состоянием, стал спрашивать про деда. Тут и выяснилось, что брат ее, Сергей, не таким уж твердокаменным и рьяным большевиком был, мало того, что партизанил в лесах за деревнями, где белых никогда не бывало, а еще с моего деда за жизнь взятку взял. На бабушкиных глазах дед распорол вшивую шинель (сожгли ее потом), достал целую горсть всякой золотой всячины с камушками и отдал Сергею. Тот поглядел, спрятал все в карман и только жемчужные бусы сестре сунул, мол, носи, мне ни к чему. А на деда поднялся еще пуще, дескать, ты в карателях служил, людей расстреливал и с мертвецов украшения снимал. Ну и поставил его под винтовку да увел с собой в лес. Бабушка такое услышала, перепугалась и бусы в речку бросила, а после жалела всю жизнь, потому как Сергей отпартизанил, вернулся и сказал, мол, погорячился он, не служил Семен в карателях и не расстреливал никого, так что выходи замуж и живи, никто его не тронет.
Видно, знал, что говорил, поскольку сразу же сделался начальником милиции и высоко поднялся, но в тридцать третьем его арестовали и расстреляли в один день. Ойкнуть не успели, брата нет. В тот же год и почти так же расстреляли маминого отца и моего деда, Алексея Русинова, но тут хоть явная причина была, скрыл происхождение (его отец был жандармом) и устроился работать секретарем райисполкома.
Помногу за один раз бабушка не рассказывала, в любом состоянии себя контролировала и терпеть не могла назойливости. Скоро я нашел лазейку к ее памяти: старая мама чуть ли не до смерти чай пила из самовара, и потому к ней собирались старые подруги и бабушки с улицы, приносили узелочки с сахарком, конфетками-пряничками и усиживали пару ведер кипятка. Больше молодость вспоминали, старое житье, я же сидел тихо за перегородкой и слушал.
Они забывались, а то и вовсе не знали, что их подслушивают, начинали спорить, восстанавливая события давно минувших лет и в азарте проговаривались, выдавая семейные или вовсе интимные тайны. В общем, не святые они были, наши предки, и «самоходкой», без родительского благословения замуж выходили, и отраву подсыпали своей товарке, чтоб зачахла и чтоб потом ее парня переманить, и с чужими мужьями-женами любовь крутили. И вот когда старушки расходились, а мягкая, погруженная в прошлое бабушка оставалась одна, я пил с ней чай до одури и получал очередную порцию информации.
Однажды я понял, что выжал из нее все, что мог или, точнее, что она могла рассказать. На остальном было табу, и если я напирал, старая мама сердилась, замолкала и убирала со стола. Я уезжал в город, полагая, что она соскучится и станет добрее, но бабушка, привыкшая жить под спудом вечной опасности и страха, умела держать язык за зубами.
Повесть «Гора Солнца» писалась трудно и долго – пять месяцев, поэтому я выложился весь, несколько дней не спал ни минуты, ходил опустошенный, потерянный и мысленно готовился ехать в Москву, в журнал «Наш современник», где уже была опубликована одна моя повесть. Но случилось событие непредвиденное, сравнимое разве что с
Оказавшись снова бездомным, я поселился на квартире у цыганистой бабки в полуподвальной комнатке с люком в потолке, в проеме которого каждый день появлялась ворчливая хозяйка. Единственное окно было на уровне с землей и выходило на разрушенную монастырскую стену, за которой в то время еще виднелись руины часовни над захоронением знаменитого местного пророчествующего старца Федора Кузьмича. По преданию (да и не только по нему, что доказали японские исследователи-графологи), на самом деле он был государем Александром I, по странным, никому не понятным обстоятельствам умершим в Таганроге и вдруг воскресшим в образе старца в Сибири.
В Томске он жил уединенно, в келейке, построенной собственноручно на угоре, с видом на широкую пойму реки Томи (там сейчас стоит памятник репрессированным в годы революции). Не прославился каким-то особым молельником или постником, напротив, говорят, мимо храмов ходил – шапки не ломал и лба не крестил, но народ к нему шел валом. И сюда же, по свидетельствам приближенных ко двору особ,
История умалчивает подробности их встречи, но известно, что он вышел от старца со слезами и в тот час же велел ехать.
Загадочная фигура Федора Кузьмича и так притягивала внимание, тем более я все время смотрел из окна на развалины и близость его праха каким-то образом действовала на подсознание. Я все время помнил, что под грудой заросших травой и кустарником кирпичей могила перевоплощенного государя, и это подспудно притягивало воображение. Когда же закончил повесть и от перевозбуждения не мог ночами спать, часами бродил по руинам монастыря, стоял у могилы и однажды очутился возле соседнего дома, выстроенного торцом к нашему. Тут и увидел вросшую в землю чугунную плиту, которая лежала вместо первой ступени крыльца (раньше издалека казалось – камень).
Улочки кругом были немощеные, слякотные, так что о нее вытирали ноги, чтоб грязь в дом не тащить. И сейчас я рассмотрел наполовину стертые литые буквы, собственно о которые и шаркали подошвы. И мало того, прочитал плотную древнерусскую вязь, точнее, остатки ее, за многие годы сточенную ногами, будто
