В Вологде забежал в свою квартиру лишь для того, чтобы взять кольт. Входил осторожно, чтоб никто не заметил, и сразу же самолетом в Тотьму – благо, что в государстве еще было спокойно и на «деревенских» рейсах пассажиров не проверяли вообще. По мере того как приближался к Песьей Деньге, все больше волновался.
А Олешка преспокойно сидел на скамеечке возле дома и лениво перелаивался с трезвым соседом.
– Контрреволюционный элемент! – кричал тот.
– Куркуль! – отзывался Олешка, будто кроссворд разгадывали. – Алкаш. Крысятник.
Я подобрался к дому через неполотую картошку, сквозанул на сарай и уже оттуда позвал старика. Он сразу увидел мое состояние, сказал одно нормальное слово вкупе с тирадой нецензурных:
– Про…л твою, в душу, на… обоз!
– Чужих не было? – спросил я.
– Значит, будут!
Когда я рассказал ему о визите к Редакову, Олешка даже орать стал, что я легко поверил, будто полковник взял из обоза немного, а остальное в воде растаяло. Сказал, давить надо было сильнее, признался бы! Однако тут же сам себя урезонил, как только я вспомнил и поведал ему о предсказании Николая Петровича, что мир переменится к девяносто второму году. Защурился, закряхтел, зачесался.
– А что?.. Хрен знает, что они там варят. А коль там полковничьи сыночки кухарят, должно, из советской власти свиная отбивная будет, с косточкой.
Потом еще отошел, даже заматерился весело.
– Что не пошел за деньгами – правильно. Они б тебя и на людях кончили – глазом не моргнули. Шар с приблудой ты ему под шкуру влупил. А давай-ка неделю отлежимся да понюхаем, чем там завоняет. Гадом буду, этот выползок со страху обмарается. Ведь он уверен был, ты польстился и придешь. Ты на воле и живой – ему вилы!
Спустя пять дней, весьма скромно и ненавязчиво, дабы не шокировать советских телезрителей, в рядовых вечерних новостях проскочило сообщение. В автокатастрофе на Ленинградском шоссе трагически погиб ответственный работник Министерства финансов СССР, заслуженный экономист и доктор наук, участник героических сражений на Малой Земле, Николай Петрович Редаков…
Танцующая на камнях
В тот же день я вернулся в Вологду, сгреб все походное снаряжение – вместе с аквалангом два тяжелых рюкзака, сказал писателю Саше Грязеву, что еду в Сибирь, будто бы собирать материал для романа «Крамола», сам же убрал с лица бороду и усы и сел в поезд, идущий на север. Прописка у меня все еще значилась томская, о вологодском жилье было известно лишь узкому кругу, поэтому если бросятся искать, то пока распутают клубок, можно уйти далеко.
Какой-то особой опасности не чувствовалось, но Олешка был уверен, в покое меня не оставят: дескать, припертый к стенке Редаков раскрылся, полагая, что я уже никуда не уйду, и за это поплатился жизнью. Если у них такая финансовая фигура – просто пешка, которую можно убрать за провинность, то можно представить, кто же там ферзь и что со мной будет, попади им в руки.
Из поезда я вышел не на станции Косью, как в первый раз, а по совету Олешки уехал в Кожим-рудник – на мое счастье поезд шел с опозданием, и высадился я светлой северной ночью, когда на станции не было ни души. Напялил рюкзаки таймырским способом – один на спине, другой на груди – и лесовозной дорогой двинул в горы.
Белые ночи оказались в самом разгаре, так что идти было даже лучше, чем днем, гнус меньше донимал, прохладно, к восходу одолел километров шесть и отыскал в ельниках потаенную Олешкину землянку: к Манараге он обычно добирался этим путем и давно его обустроил.
Была мысль оставить здесь акваланг с запасным баллоном (все равно на озере лед), сходить до Манараги налегке, с одним рюкзаком (тянул килограммов на сорок), а потом вернуться, но в последний миг передумал: по закону подлости найдет кто-нибудь, и пропало дело…
Понес все сразу – лучше идти буду медленно, все равно спешить некуда, впереди, может быть, целый год времени.
Если не больше…
С Олешкой мы даже попрощались на всякий случай – старик все кряхтел, мол, не дотянет, а скрыться мне советовал надолго, потому как мы расшевелили змеиное гнездо, и это он, старый дурак, толкнул меня в пасть «каркадилам» (именно так!). И когда проводил до моста и уже невыразительно так рукой вслед мне махнул, вдруг окликнул, догнал, схватил за грудки.
– Ты слушай, что скажу!.. Погоди!.. Дед твой говорил, его человек из проруби достал. Ну, помнишь, рассказывал? Старик такой, с птицей? Под слово отпустил?..
– Ну, помню, помню! – Меня озноб охватил.
– Так вот, внучок. Хочешь верь, а хочешь нет, но это так и было, – как-то стыдливо, словно сомневаясь, забормотал Олешка. – Я-то ему не поверил, думал, с воза соскочить вздумал, вот и гонит… Но там этот старик ходит. Так что ты смотри… Мозги нараскоряку, ничего не пойму, но ходит! И птица есть. А зовут – Атенон.
– Ты видел его?
– Не спрашивай! – уклонился он недовольно и торопливо. – Предупредить тебя должен. Увидишь – не подходи близко, а лучше беги. Не надо с ними связываться.
– С кем – с ними?
– Да хрен знает с кем! Ни с кем там не связывайся.
В общем, настращал напоследок, озадачил, а сам развернулся и пошел на Песью Деньгу, оставив меня на мосту.
Старик с птицей на плече – Атенон. Еще одна, совершенно непонятная фигура!
Я не хотел сидеть на Урале год, потому что в двух осенних номерах должно выйти «Слово» и, что скрывать, поддавливало тщеславие, хотелось после публикации нечаянно появиться в ЦДЛе на Герцена, послушать какие-то слова, наконец, своими глазами увидеть роман в «Нашем современнике»!
И еще было одно обстоятельство: в Томск съездить так и не успел, а соваться туда сейчас опасно, искать начнут оттуда, но рукописи трех начатых романов оставались там, рядом с прахом старца Федора Кузьмича! Правда, я помнил, на чем остановился, и потихоньку продолжал приятный для души «Рой», чтоб хоть так отвлечься от унылой реальности. Потому оставаться здесь надолго я не собирался и прикидывал, что в сентябре, до снегов, сорвусь с Урала, ибо зимой там делать нечего.
И думал я: вряд ли заслуженный экономист и доктор наук поверил, что я писатель. Новый билет СП выглядел как документ прикрытия, и если с Николаем Петровичем беседовал специалист (прежде чем устроить ему трагическую гибель), то скорее всего выводы сделает такие. В эту же пользу может сыграть то, что Редаков принял меня сначала за известного Михаила Алексеева, то есть, получается, я умышленно выдал себя за него. Во всем этом была одна логическая дырка. О наличии такого писателя можно было запросто узнать в Союзе, там даже полуофициальный представитель КГБ работал в качестве секретаря, непомерно толстый человек в гражданском. Будь у сына начальника белогвардейской контрразведки хорошие связи с красной современной контрразведкой…
Но и тут могла выйти путаница: был еще один писатель Сергей Алексеев («Сто рассказов о Ленине», исторический цикл рассказов и т.д.). Так что с кем торговался ответственный работник Минфина, придется какое-то время выяснять, и может такое случиться, что «каркадилы», принесшие в жертву своего соплеменника, уже вкусившие крови, как гончие на зайчих сметках, покрутятся, повертятся, поорут для куража да и останутся ни с чем.
И был еще один веский довод, который от Олешки я утаил и обсуждать с ним не стал: что, если Редакова не разменяли, а он действительно угодил в автокатастрофу? Шансов мало, но если в судьбе была вписана такая строка, никуда не денешься: кому в огне гореть, тот не утонет.
В таком случае получался очень интересный расклад: к сынку начальника контрразведки является человек, выдающий себя за писателя, говорит о своем застреленном деде, о жажде кровной мести, предложенные ему деньги не берет, поскольку к месту встречи не является, и вдруг ответственный работник Минфина попадает в банальную катастрофу на дороге. Что могут подумать «каркадилы» и вся эта камарилья, готовящая тихий государственный переворот? А то, что месть свершилась. И если я или люди, стоящие за мной (не один же я все устроил!), способны легко проворачивать подобные операции, то это
