просто людей, каких-нибудь пеших или водных туристов, и даже не «каркадилов», а этого самого Атенона, одно имя которого отчего-то навевает знобящую жуть.
В окрестностях горы я никого не обнаружил, понемногу успокоился и лодку накачивал уже не прячась, с удовольствием вспоминая, как в семьдесят девятом вязал плот. На сей раз переправа заняла минут двадцать, и вот я уже ступил на другой берег!
На Ледяном озере лежал серо-синий лед без единого черного пятна открытой воды – зимой водолазных работ не проводили, у оторванного припая по камням и отмелям бродили вороны, вероятно, собирая дохлую рыбью молодь. И это было единственное движение, насколько хватал глаз бинокля. Все-таки я выждал, когда наступят ночные сумерки (газету читать можно), еще раз проверил, нет ли дымов, не слышно ли голосов либо стука топора. Туча так и осталась на Манараге, но дождик прекратился и наступило совершенное безмолвие.
Теперь осталось разведать Олешкину пещеру, вернее, грот, в котором он когда-то жил с моим дедом и называл логовом. Старик нарисовал подробный план, как найти, а поскольку картограф из него был никакой, собственноручные наброски он читал только сам, а к тому же еще и объяснял на своем специфическом языке, то я мало что понял. Искать логово следовало на востоке от озера, приблизительно в трех-четырех километрах, на одном из притоков речки Юнковож – где-то на границе леса. Единственной точной приметой, со слов Олешки, был ручей с небольшим водопадом, где-то уходящий под землю.
Ручьев тут было полно, особенно после дождя, и все с водопадами…
И все-таки я достал начертанный им план, сверил с местностью и определил примерное направление. Соблазн забраться и пожить в недрах Урала, а не в палатке, заметной отовсюду, как ни маскируй, был велик. В этом гроте когда-то жили офицеры, Редаков, Стефанович (пока не ушел в отдельную нору) и третий – Нерехтинский, уплывший с командой в Англию и там канувший в неизвестность. Олешка предполагал, что их всех там кончили, чтоб не оставлять свидетелей, может, даже по пути в море утопили, чтоб не кормить. Потому что каждый из них, окажись на свободе, непременно вернулся бы в Россию, пошел бы на Урал и утащил весь обоз, даже если бы пупок развязался, а англичане считали, что золото уже принадлежит им, и они отдавать назад не хотели.
Этот поручик Нерехтинский был самым человечным из всех офицеров, может, потому Редаков и отправил его в Архангельск. По крайней мере не вешал, не расстреливал и с солдатами разговаривал нормально, хотя всякое бывало, особенно когда в атаки на красных ходили – там уж мать-перемать…
Полазив вдоль ручьев с водопадами, я ничего не нашел, вернулся поближе к озеру, точнее, в распадок с чахлым леском, и пошел по нему больше для формы. И скоро неожиданно наткнулся на исток чистого ручья, вытекающего из каменного развала. Водопадом это можно было назвать с натяжкой, скорее, фонтаном, чуть ниже которого вода выточила в коренных породах овальную ванну, глубиной по пояс, откуда скатывалась и разбивалась о камни и в них же пропадала, – эдакий кусочек подземной речки, выбившейся на свет.
Намороженный за зиму ледяной курган еще не растаял и лежал голубым самоцветом, источая холод. Я напился холоднющей воды, достал сигареты и не успел закурить, как увидел вход в логово, описанный Олешкой. Двухметровый уступ с елками на верху и от «водопада» прикрытый сползшими глыбами, кустарником, опутанный старыми корневищами, полезешь – ногу сломишь. Таких мест в горах множество, однако я вскарабкался к уступу и под навесом из плиты нашел почти круглый лаз и кем-то вытасканный оттуда перегной листвы и хвои. Фонаря я не взял, потому посветил спичкой, отважился и полез.
По форме грот напоминал черепаший панцирь изнутри: просторный, но низкий, головы не распрямить, покатые стенки сходили на нет, образуя щели, а пол оказался завален толстым слоем сухого, сыпучего перегноя. То ли офицеры в Гражданскую натаскали лапника и листьев, то ли мой дед с Олешкой, то ли долгие годы здесь была медвежья берлога.
А может, то и другое вместе; все тут жили и все таскали подстилку…
Я опасался случайно поджечь шуршащий под ногами сухой перегной, много не светил и, осмотревшись, выбрался покурить наружу. Вообще жилье было идеальным: вода в пятнадцати метрах, дров навалом, костерчик можно разжигать ночью – ниоткуда не увидишь, до Ледяного озера сорок минут хода, да и Манарага не так далеко, если напрямую.
И самое любопытное, нет гнуса, видно, распадок все время продувает и комар не держится. Вот только подходы просматриваются всего на сотню метров, а со стороны уступа и того меньше, да глыба льда и фонтан привлекают внимание.
Может, и дед вот так же стоял здесь, курил, думал о бабушке, мечтал принести драгоценности и сделать ее счастливой…
А я-то что здесь ищу? Кого и чем осчастливлю?..
«Трагическая» гибель Редакова подействовала странным образом – стала пропадать радость в жизни. То, что еще недавно вдохновляло, теперь казалось суетой, смешное перестало быть смешным, удачи не волновали так, как раньше, – до сдавленного, внутреннего визга. Окружающий мир начал казаться грандиозно-величественным в жестокости и каменно-холодным, бесчувственным, словно выветренный, шершавый истукан в степи, который не согревается даже под палящим солнцем. Я надеялся, все это исправится, как только приду к Манараге, однако произошло обратное – здесь все усилилось, приобрело резкий контраст. Всю дорогу думал, чего же не хватает, что забыл, и вдруг заметил: путь больно уж мрачный, иду и ни разу не улыбнулся…
Между тем до восхода оставалось полтора часа, я оставил в логове все лишнее, лодку сунул в пустой рюкзак и пошел к Манараге, на ту точку, с который видел феерическое зрелище. Вот где можно взбодрить, подмолодить кровь адреналином.
Казалось, прятаться мне здесь не от кого, человека, стрелявшего в меня, здесь нет, иначе где-нибудь столкнулись бы или пальнул бы он в спину, как в прошлый раз. И старика с птицей тоже не видать. Потому опасности я не чувствовал, шел, не прячась, открыто, больше под ноги смотрел, поскольку вчерашний дождь размылил лишайники на камнях, и когда внезапно увидел человека, на миг остолбенел.
Место было занято! На приподнятой в сторону Манараги плите, откуда я видел восход первый раз, стояла девушка, а вернее девочка-подросток, как мне показалось вначале, – еще тоненькая и нескладно высокая. И не просто стояла, а танцевала нечто бально-балетное. Я оказался у нее за спиной, всего в двух десятках метров.
Еще минуту назад, когда вскидывал голову, там было пусто!
Любое перемещение человека в развалах я бы заметил, поскольку осторожная, скрытная жизнь последних дней обострила боковое зрение и реакцию на всякое движение.
Рассмотреть толком ничего не успел, отчетливо видел лишь танцующую девочку-подростка, и все внимание автоматически сосредоточилось на этом чуде. Ничего подобного я не видел, стоял чуть ли не с разинутым ртом и шевельнуться боялся, чтоб не быть обнаруженным. То, что это некий ритуальный танец, сомнений не оставалось. Но кто она? Откуда здесь взялась?!
Тем временем танцовщица взлетела на верхнюю кромку плиты и, раскачиваясь, начала медленно поднимать руки, и вместе с ними над горой полыхнул багровым полукружьем солнечный диск.
В тот же миг все пропало в огненном мареве, и силуэт танцующей девочки раскалился, сплавился со сверкающей лавой и, переламываясь, с брызгами обрушился на склоны Манараги. Меня не ослепило, как в прошлый раз, в последнее мгновение я заслонился локтем и подумал, что сильный встречный свет просто поглотил тонкую ее фигурку, как бывает, если в темном коридоре на фоне светлого окна навстречу идет человек. Я двинулся вперед, прикрывая глаза обеими ладонями. Гора уже таяла, образовавшаяся чаша заполнялась дымящимся расплавом, и рассмотреть что-либо на плите стало невозможно. Чуть отнимешь руки, и от слепящего сияния в тот час же наворачиваются слезы. Огромный плоский камень, когда-то свалившийся с Манараги, был уже в трех метрах, когда я разглядел, что на нем и в самом деле никого нет.
И от минутной растерянности потерял осторожность, глянул выше и перед взором запрыгали «зайцы». Ощупью добравшись до плиты, сел спиной к восходу и зажал глаза. Вспышка оказалась настолько сильной, что ломило переносицу и лоб, я моргал, тряс головой, и что происходит вокруг, мог только слышать. И ладно, если б дело закончилось зрительной галлюцинацией – ну, привиделась мне эта девочка, особое состояние света, игра теней на восходе, какое-то необычное преломление лучей. Игра воображения, наконец! Но тут я услышал шаги по плите, причем стук будто бы туфелек на металлических каблучках (это в
