лир. Утром, умывшись в туалете, Азетти отправился в маленькое кафе, где потратил все ночное подаяние на кофе, булочки и минеральную воду.
На четвертый день отец Маджо оставил последние попытки казаться вежливым. Он игнорировал приветствия отца Азетти и вел себя так, словно в приемной никого не было. Время от времени перед настойчивым посетителем появлялись посредники с вопросом, не могут ли они быть полезными. Вежливо, но твердо отец Азетти отклонял любые предложения, заявляя, что может обсудить свое дело только с кардиналом.
Иногда кто-то из любопытных просовывал голову в дверь, чтобы бросить взгляд на сумасшедшего священника. Но голова исчезала так же быстро, как и появлялась. Случалось, что до Азетти доносились шепот и обрывки разговоров. Поначалу в них можно было уловить снисходительное удивление, но вскоре на смену ему пришло явное раздражение.
– Чего он хочет?
– Видеть кардинала.
– Невозможно!
– Естественно!
Постепенно из раздражающего фактора отец Азетти превратился в явление, вызывающее смущение. Несмотря на ежедневные гигиенические процедуры в вокзальном туалете, от Азетти стало попахивать. Это вгоняло его в краску, так как, даже по самым высоким стандартам, он был человеком чистоплотным. Азетти терпел только потому, что не видел иного выхода. Несмотря на утренние усилия, грязь и жир забивались в складки кожи и прочно осаждались на одежде. Волосы уже лоснились, и ничего поделать с этим Азетти не мог.
Попытки помыться как следует священник осуществлял ночами, когда туалет пустовал, но даже в такой поздний час ему постоянно мешали. Многие даже специально задерживались, чтобы поглазеть на служителя церкви, моющегося в общественной уборной.
И вообще от этих гигиенических процедур толку оказалось мало. Умывальники были крошечными, а из крана лилась только холодная вода. Размякшее липкое мыло не пенилось, а вместо полотенец висели сушильные автоматы, исторгающие потоки горячего воздуха. Как бы отчаянно отец Азетти ни пытался и какие акробатические позы ни принимал, оставались некоторые части тела, которые он не мог просушить, не вызвав вселенского скандала. Так постепенно на теле скапливалась грязь. Впервые в жизни Азетти понял, что такое быть бездомным.
– А нельзя ли его просто вышвырнуть? – донесся до него чей-то голос.
На шестой день все стали обсуждать Азетти без тени стеснения, словно священник был иностранцем или животным, не способным понять человеческую речь. Или как будто его вообще здесь не было.
– Но как это будет выглядеть? Он все-таки имеет сан.
Однако Азетти не испытывал никаких сомнений, только бы удержать в памяти слова Барези. Ни при каких обстоятельствах он не вернется в Монтекастелло единственным хранителем исповеди доктора. Если потребуется, он будет ждать вечно.
На седьмой день из Тоби приехал монсеньор Кардоне и уселся рядом с ним на скамью.
Иссохший, морщинистый, похожий на птицу, монсеньор молчал целую минуту. Его живые черные глаза, сверкавшие из-под кустистых седых бровей, внимательно изучали белую стену приемной. Наконец, коротко улыбнувшись, он положил ладонь на колено отца Азетти и произнес:
– Мне сказали, что вы здесь.
– Да, – ответил Азетти, демонстрируя, что слова Кардоне ему небезразличны, но его любопытство не удовлетворено.
– В чем дело, Джулио? Может быть, я смогу помочь.
– Только если устроите мне встречу с кардиналом, – покачал головой Азетти. – В противном случае… – Он пожал плечами.
Монсеньор старался изо всех сил. Он говорил, как многоопытный и высокопоставленный клирик беседует с равным. Нет сомнения, говорил он, что Азетти лучше многих знает, как организуются подобные встречи. Имеются установленные протоколом формальности, без которых, увы, не обойтись. Вне сомнения, ему как никому другому известно, насколько драгоценна каждая минута кардинала, и задача сотрудников Конгрегации – не допускать, чтобы его преосвященство отвлекали.
– Поднимайтесь же, Джулио. Поедем домой вместе.
– Нет, спасибо.
Затем монсеньор перешел в наступление:
– Послушайте, Азетти, вы манкируете своими обязанностями! Вы бросили свой храм! Там уже прошло крещение, была заупокойная служба. Что может быть важнее священнического долга? Люди начинают говорить об этом вслух!
Затем Кардоне принялся его улещивать. Если Джулио доверится ему, то монсеньор походатайствует за него перед кардиналом. Ведь его преосвященство может даже и не знать, что Азетти ждет встречи с ним уже столько дней.
– Я не могу поделиться ни с кем, кроме кардинала, – вздохнул Азетти.
В конце концов монсеньор поднялся со скамьи и сердито заявил:
– Что же, Джулио, если вы будете упорствовать…
Азетти попытался представить, в какие слова выльется гнев монсеньора, но, прежде чем тот успел закончить фразу, Донато Маджо сунул голову в приемную и объявил:
– Кардинал вас сейчас примет.
Орсини, видимо, решил, что это лучший способ от него избавиться.
Стефано Орсини восседал за чудовищных размеров деревянным письменным столом. Его черную сутану окаймляла алая тесьма, а на макушке ловко примостилась красная кардинальская шапочка. Это был крупный мужчина с обрюзглым мясистым лицом и огромными карими глазами домашнего, но недружелюбного пса. Физиономия хозяина кабинета слегка напряглась, когда запах немытого тела священника достиг его ноздрей. Он поднял глаза и произнес:
– Джулио, очень рад тебя видеть. Присаживайся. Мне рассказали, что ты давно уже ждешь в приемной.
– Ваше преосвященство, – начал отец Азетти, присаживаясь на краешек широченного кожаного кресла и выжидая, пока отец Маджо покинет кабинет. В его голове теснились давно отрепетированные слова. Но вдруг он увидел, что Маджо, вместо того чтобы выйти, уселся неподалеку от двери. Азетти кашлянул.
– Итак? – поторопил его кардинал.
Азетти покосился в сторону отца Маджо. Кардинал несколько раз перевел взгляд с одного священника на другого и заметил:
– Он – мой помощник, Джулио.
Азетти понимающе кивнул.
– И он останется, – закончил Орсини.
Азетти снова кивнул. Он чувствовал: терпение кардинала заканчивается.
– Ты пришел просить о прощении? – спросил Орсини. – Устал от сельской жизни?
Азетти услышал, как за его спиной фыркнул отец Маджо. Только сейчас он понял, что за последние дни кое-что потерял. Он утратил честолюбие. Но как бы ужасно это ни звучало – даже для него, – утрата амбиций не столь болезненна, как потеря, к примеру, ноги. Скорее, это похоже на исцеление от лихорадки. Окидывая взглядом кабинет Орсини, священник ясно осознал, что, несмотря на ностальгию первого дня, никакая сила не заставит его снова погрузиться в интриги Ватикана. В Монтекастелло он обрел нечто гораздо более ценное, чем карьера. Там он обрел веру.
Но об этом не стоило говорить с Орсини. Кардинал и сам был редкостью для Ватикана. Он веровал искренне и слыл ревностным и непоколебимым воином Креста. Тем не менее Азетти знал, что душа провинциального священника Орсини не интересует. Его интересует власть, и всякое проявление душевной искренности будет истолковано кардиналом как трюк или политический маневр.
– Нет, – сказал Азетти. – Я здесь не ради себя. – Взглянув в хищные глаза собеседника, он продолжил: – Есть нечто такое, о чем Церкви следует знать…
Кардинал поднял руку и с холодной улыбкой промолвил:
