– Ты ж понимаешь, чего только в жизни не случается… Женщины – они и есть женщины. Рыбки в море. На самом деле этой рыбы куда больше, чем кажется на первый взгляд, и ее хватит на всех. Одна, другая, Елена, Беренгария, какая разница? Кстати, к слову о Константинополе. Вы где моего бывшего шефа потеряли, де Фуа в смысле? Что, старикан остался в Византии?
– Умер твой шеф, – буркнул германец, вставая. – Спасибо за гостеприимство.
Наверное, по традициям Средневековья следовало бы вызвать удивленно заломившего бровь Сержа на поединок. С надменным швырянием перчатки в лицо и криками: «Сударь, вы хам, извольте к барьеру!» или вроде того. Однако лишенный малейшего намека на благородство русский, скорее всего, воспринял бы подобный жест как неостроумную шутку или, подобно герою рассказанного им как-то анекдота, предложил бы германцу выбрать в качестве оружия собственные рога.
А хоть бы даже и согласился. Рубиться на мечах? Смешно. Стреляться?.. Последние патроны Гунтер две недели тому в припадке пьяного бешенства расстрелял в равнодушное белесое небо, после чего зашвырнул «вальтер» в пески. Но даже если б Гунтеру сейчас дали заряженный пистолет, он бы по хлебному амбару промахнулся на десяти шагах. Руки предательски дрожали, и время от времени мутилось в глазах от постоянного пьянства.
Поэтому обер-лейтенант молча удалился. Не хлопая дверями за отсутствием в шатре таковых и гордо пропустив мимо ушей брошенное вслед: «Эй, штандартенфюрер, так как насчет теплого местечка при дворе?»
«Ах, Елена, Елена… Как она могла? Воистину, имя женщине – вероломство, и есть она, как говорил блаженный Августин, тварь хилая и ненадежная… Впрочем, что я бы мог теперь предложить? Пустой кошелек и лопнувшие прожекты? Нет, здешние дамы, хоть и восхищаются куртуазными романами, на практике ценят нечто более материальное, с перспективами и персональным замком… Она предпочла другого. Ну да, я же не брал с нее никаких клятв сидеть на берегу, проливая слезы в ожидании моего возвращения. А если бы я вообще не вернулся? Ей жизнь надо устраивать, вот она и поступает по мере своего разумения».
Странное дело, фон Райхерт был знаком с Еленой-Даниэлидой всего несколько дней, а горечь от осознания того, что ему предпочли другого, оказалась так велика… Та самая последняя соломинка, сломавшая спину верблюду.
Над Средиземным морем собиралась гроза. Одна из тех летних гроз, что зарождаются из множества маленьких облачков, сливающихся в свинцово-синюю тучу на полнеба, коротких и бурных, с хлещущим ливнем и дробью мелких градин. По руинам брошенной башни гулял ветер, посвистывая, передвигая с места на место крохотные барханичики. Старая корявая олива трясла на ветру жесткими светлыми листьями и заунывно поскрипывала. Купленный в долг бурдюк кислого местного вина иссяк и стал похож на высушенную солнцем тушку громадного мерзкого насекомого.
Жизнь была отвратительна и бессмысленна. Настолько бессмысленна, что утративший способность к здравому рассуждению разум начал прикидывать крепость ветвей оливы и вероятность того, что старый кожаный ремень выдержит тяжесть человеческого тела.
– В винной бутылке не сыщется спасения от невзгод мира, – презрительно хмыкнув, проговорили рядом на чистейшем языке Гейне и Гете, с легким акцентом коренного и истинного берлинца. Мессир фон Райхерт повернулся на звук – медленно, точно опасаясь того, что голова соскользнет с шеи и упадет, футбольным мячом покатившись по песку.
Солнце еще не скрылось за грозовыми тучами, и косая синеватая тень лежала у самых ног германца, обутых в стоптанные и прохудившиеся сапоги. Тень, отбрасываемая мужчиной почтенных, но еще не старых лет, чьи темные волосы едва подернулись сединой. Благородно-аристократические черты узкого лица, черный костюм («Не нынешних времен, века так семнадцатого…» – механически отметил германец), шпага с гардой в виде переплетенных серебряных ветвей на правом боку, под левшу. Лихо надвинутый наискось черный же берет, украшенный вычурной пряжкой с алым рубином и маленьким белым пером цапли. Камень ослепительно сверкал, разбрасывая вокруг радужные вспышки.
– Милорд… – в уставшем и вялом разуме германца, скрежеща, внезапно сдвинулись тяжелые жернова, затянутые пылью и плесенью. То, что память скрыла в потайном чулане, что предпочла не ворошить лишний раз. Разрозненные куски мозаики, вставшие на свои места, трактир на Алансонской дороге, нормандский лес, монастырь сестер-бенедиктинок в Мессине… – Он же мессир де Гонтар из Лангедока. Знаете, я догадывался, что рано или поздно вы объявитесь. Что, будете насмехаться и говорить: «Ну вот, а я же вас предупреждал»? Интересоваться, где мое взятое на шпагу герцогство, замок, прекрасная супруга, породистые гончие и золотые зубы?
– Пожалуй, не буду, – господин, именовавший себя «мессиром де Гонтаром», обошел вокруг сидевшего на развалинах стены германца, как вокруг прелюбопытного музейного экспоната, сочувственно цокая языком и покачивая головой. Пряжка на берете сияла, дробя исчезающие солнечные лучи, окрашивая их алым. – Зачем зря глумиться? Сами все понимаете. Должен сказать, я напрасно опасался вас. Год вашей жизни в XII веке ненамного изменил создаваемую мной картину Вселенной.
– Но все-таки Барбаросса остался жив, – пробормотал бывший обер-лейтенант. – А ваша «темная фигура», де Фуа, умер. Ведь на самом деле его звали совсем не де Фуа, правильно? Это был Шатильон, Рено де Шатильон, которому якобы отрубил голову сам султан Саладин?
Де Гонтар едва заметно дернул углом тонкогубого рта:
– Ну надо же, догадались наконец… Де Фуа – большая потеря, но это никак не ваша заслуга. Еще – новым королем Франции стал не совсем тот человек, которого я и мои союзники предназначали к престолу, но и эта победа не ваших рук дело… А Барбаросса – что ж, пусть старикан еще потопчет землю, пока от него не избавятся собственные отпрыски. Недолго осталось ждать. Впрочем, вам-то что?
– Ничего, – угрюмо сказал Гунтер. – Мне сейчас все – ничего. История – шлюха, а я – наивный дурак, поверивший этой шлюхе… Мне казалось, там, на Салефе, будет заговор, коварное нападение… и вот я срываю планы убийц, спасаю германского императора… А оказалось – всего-навсего пьяный император- самодур да кучка туповатых рыцарей. И вообще, это не я спас императора, а он меня. Нет в этом Средневековье ничего, о чем я мечтал. Ни благородства, ни романтики, ни верности и чести, ничего вообще… Такая же грызня за право вскарабкаться повыше, как у нас.
– Вдобавок сбережения спер какой-то проходимец, а подружка ушла к другому, – в унисон подхватил мессир де Гонтар. – Вот такое Средневековье без прикрас. Вообразили себя не иначе как белым ферзем, а вышли битой пешкой. Кстати, милостивый государь, а с чего вы решили, что моей «темной фигурой» был де Фуа?
– Но… если не он, то кто же?
Тонкая улыбка мессира де Гонтара отражала разом и презрение, и жалость, и превосходство победителя.
– Ну будьте же последовательны, господин фон Райхерт, как-никак мы живем в реальном мире! Дайте себе труд сложить два и два! Кто появился в этом времени столь же мистическим образом и шел с вами рядом, но иной дорогой? Кто преуспел, а кто раздавлен? Кто богат, а кто нищ?
– Не… не может быть… Этот русский? Казаков?!.. Да скажите же прямо!
– Вот, вы сами и сказали. Эх, люди, люди… Что ж, господин гениальный актер и чужак в земле чужой, оставляю вас наедине с вашей скорбью и желаю всего наилучшего. Прощайте, герр Гунтер, более мы с вами не увидимся, – де Гонтар лихо развернулся на каблуках и зашагал прочь, прямой, как лезвие его шпаги. Явившийся воочию представитель потусторонних сил, сейчас казавшийся Гунтеру единственной возможностью что-то изменить в его нескладной жизни, уходил, уходил навсегда и бесповоротно.
Германец сам не ожидал от себя, что вытолкнет сквозь разом пересохшее, точно ободранное наждаком и всеми песками Аравии горло:
– Подождите!
– Да-да? – рассеянно оглянулся через плечо де Гонтар.
– Что, вы так запросто уйдете?..
– Разумеется, – хмыкнул почтенный господин в черном. – Меня, знаете ли, ждут неотложные дела. Утешение неудачников в их число, к сожалению, не входит.
– Что же мне делать?
– Странный вопрос. Живите. Или не живите. Вы, помнится, присматривались к вон тому суку? Он
