разодеться. Ее облегающий наряд был гранатового цвета — такой цвет обычно использовали только боги и богини. В волосах сверкали золотые блестки, лицо было раскрашено, как лики храмовых статуй: глаза подведены сурьмой и малахитом, на щеках красовались круги из охры. На чиновника повеяло душным запахом сандалового дерева.
Язык его немедленно прилип к нёбу, отказываясь шевельнуться.
— Впустите меня и закройте дверь, — сказала Ханро нетерпеливо. — Иначе соседи начнут сплетничать.
Вместо того чтобы сделать то, как она сказала, Семеркет открыл дверь еще шире, чтобы все с улицы могли видеть происходящее внутри.
Ханро дерзко улыбнулась и прошла мимо него в переднюю дома Хетефры.
— Не может быть, чтобы вы меня боялись?
Семеркет кивнул. Она ответила притворно-обиженной гримаской.
— Женщине не доставляет удовольствия слышать, что она пугает мужчину, потому что в таком случае эта штука под его набедренной повязкой становится дряблой и бесполезной.
Она придвинулась ближе, но чиновник снова отступил.
— Я опасаюсь не только тебя, но и твоего мужа, — сказал он.
— Неферхотепа? — захихикала Ханро. — Не бойтесь мыши! Лучше бойтесь льва — Панеба.
Выражение лица Семеркета снова заставило ее раздраженно возвести глаза к потолку.
— А как, по-вашему, нам еще развлекаться в этом мрачном маленьком местечке? Если бы не грех супружеской измены, мы бы все уже обезумели.
— А ты обезумела бы прежде всех остальных, полагаю.
Ее высокий хрипловатый голос был полон вызова:
— Зато я — честная женщина, раз об этом не вру! Честнее многих, как думается.
— Зачем ты сюда пришла?
— Чтобы сказать, что старейшины согласились позволить вам расспросить жителей деревни, — ответила Ханро со вздохом. — Вы можете начать в любой момент.
Семеркет скептически на нее посмотрел.
— И ты пришла, чтобы сказать мне это, разодевшись подобным образом?
Ее брови обиженно сдвинулись, а голос стал легче перышка.
— А что не так с моей одеждой? Большинству мужчин нравится, когда я облачаюсь, как богиня. А вам это нравится?
И снова язык отказался повиноваться чиновнику, и он просто кивнул.
Коротко заворковав, Ханро прижалась к нему. Несмотря на прохладный ночной воздух, Семеркет начал потеть.
— Если вы думаете, что я так красива, почему бы вам не заняться со мной любовью? — спросила она, найдя губами его губы.
Семеркет не знал, как долго они целовались. Он удивился, поняв, в какое возбуждение пришел. Однако, собрав всю свою решимость, он твердо оттолкнул Ханро.
Золото в ее волосах замерцало, когда она недоверчиво покачала головой. Спустя мгновение женщина сказала:
— Если вам не нужно мое тело, — поскольку я для тебя явно поблекшая уродливая карга, — то как насчет моего разума?
— А что насчет него?
— Если я скажу, что кое-что знаю?
Семеркет заморгал:
— О чем же?
— Об этой деревне и ее секретах.
— К твоему сведению, если ты что-то знаешь, ты обязана заявить об этом официально.
Она снова засмеялась, забавляясь такой наивностью:
— А другие могут иметь иные представления о том, в чем заключаются мои обязанности.
— Тогда расскажи ради Хетефры, старой женщины, о которой все, похоже, забыли.
При упоминании имени старой жрицы накрашенные губы Ханро стали похожи на шрам, прорезающий лицо.
— Это верно, она была добра ко мне — наверное, к единственной из здешних женщин. А я не из тех, кто забывает друзей, что бы обо мне ни говорили.
Семеркет удивился, как быстро изменилась Ханро, когда в ней погасла искра желания. Она внезапно стала казаться старой и побежденной, краска на ее лице запеклась и потрескалась.
— Но поскольку я никогда не делаю одолжений бесплатно, я расскажу вам, что знаю, а вы запишите это на мой счет.
Она наклонилась вперед и прошептала ему на ухо:
— Вы знаете, почему старейшинам понадобились два дня, чтобы позволить вам расспросить остальных?
— Потому что ваши традиции велят все обсуждать…
Женщина засмеялась:
— Нет таких традиций. Но это все, что я скажу, Семеркет. Если только…
Он шагнул ближе.
— Если только… что?
— Я богата, — горячо сказала она. — Я богата благодаря подаркам, которые дают мне мужчины за то, что я с ними сплю. А каждый подарок — это камень моста через реку. Возьми меня туда. Я не знаю города, а ты знаешь. Вы больше никогда ни в чем не будете нуждаться, я обещаю. Мы сможем жить там в роскоши. И я дам вам такую любовь, какой вы никогда раньше не знали…
Она снова прижалась было губами к его губам, но Семеркет отодвинулся, уставившись в темноту.
— Поищи где-нибудь в другом месте, Ханро, — сказал он. — Роскошь меня не привлекает. И я никогда не отберу у человека жену, потому что знаю, как это выглядит — с другой стороны.
Ханро уставилась на него.
— Как же вы глупы! Я могла бы сделать так, чтобы мысли о жене вылетели у вас из головы. Я могла бы превратить вашу кожу в пепел, если бы захотела. И в то же самое время я сумела бы сделать вас богачом.
Она распахнула дверь, оглянулась на чиновника и быстро пошла но улице прочь.
Той ночью, лежа на тюфяке, Семеркет никак не мог забыть ее слова. Но ему не давали спать не призрачные намеки Ханро насчет строителей гробниц. Он вспоминал лишь, как прижималось к нему ее тело, вспоминал изгиб ее живота и ощущение ее грудей. Он долго безутешно метался в темноте на тюфяке и, наконец, нашел спасение в том действии, с помощью которого Атум в одиночку породил целый мир.
Рассвет был уже близок, когда у дверей дома Хетефры раздался шепот:
— Господин Семеркет!
Квар, ожидавший снаружи, приложил палец к губам. Когда они с Семеркетом вошли в дом, подальше от тех, кто мог их услышать, нубиец тихо проговорил:
— Я только что с секретного совета меджаев.
Чиновник кивнул, ожидая продолжения.
— Я рассказал им о своей сонной болезни. — Квар вовсе не выглядел безутешным, а, напротив, улыбался. Сукис прыгнула меджаю на колени, и он лениво погладил кошку.
— И что вы думаете? Не успел я сознаться, как остальные признались, что страдают той же болезнью. Всегда в одни и те же ночи — когда нет луны.
— Как такое может быть? — спросил Семеркет.
— А вы не догадываетесь? Кто-то подсыпает нам что-то в еду, — злобно проговорил Квар. — Это легко. Наша еда всегда готовится на деревенских кухнях, а потом слуги приносят ее каждому из нас. Кто угодно может туда что-нибудь подсыпать.
Глаза Семеркета широко распахнулись, и, нагнувшись ближе к нубийцу, он прошептал:
