— Вдруг они сейчас придут сюда! — запаниковал Художник, понимая, что ему, как хозяину притона, будет хуже, чем другим: все факты на него запишут.
— Что я на работе скажу? — плаксиво стонал Тугуши, поднимая голову из-под матраса, как черепаха. Он пытался встать, но судороги бросали его назад.
— Кто же закладывает? — спросил Художник, икая.
— Не знаю. Все мы в списке, — ответил Серго.
— Кто сдал?
— Неизвестно.
— Надо уходить! — запаниковал Тугуши.
— Поехали. Меня такси ждет.
Анка простонала:
-Я идти не могу. Оставьте меня, отлежусь... Если раньше сюда не пришли — чего им сейчас являться? Я останусь...
— Ладно. Кукусик анальгин принесет, поможет...
И Художник с Тугуши, с охами и стонами, потащились за Серго, а Анка, согнувшись, как обезьяна, поползла к кушетке, где влезла под матрас и разрыдалась в голос.
Опять менты, угрозыск? Опять на зону? Ей представился темный барак, и вонь немытых баб, и ночной скрип дрожащих нар, и грозное ворчание коблов, и визги ковырялок, и бесконечные драки, и суды над крысами. Интриги, скандалы, ссоры... И толстый краснорожий повар, который, прежде чем приняться за очередную жертву, водил ее в санчасть на проверку, а потом трахал ночами на кухне, среди жирных кастрюль и немытых котлов, перетаскивая с мясной колоды на мешки с гнилой морковью... Не сегодня- завтра повяжут опять, и все сначала... А сил нет ни на что — ни бросить, ни продолжать. Нет, на зону она больше не пойдет.
20
Инспектор Макашвили сразу после звонка Кукусика помчался в мастерскую к Художнику, но не нашел там никого, кроме лежащей под матрасом Анки.
«Профура какая-то», — подумал он и хотел уйти, но тазы, шприцы и банки остановили его. Он обследовал их, хотя и мало что понимал в этом темном деле. Удивился тому бардаку, который царил вокруг — что-то протекло, что-то сгорело. Подошел к дивану. Анка смотрела на него потухшими глазами.
— Кто ты такая? — спросил он. Та молчала. — Где морфинисты? — инспектор повысил голос, с брезгливостью рассматривая матрас в пятнах, под которым съежилась эта потаскуха.
— Ничего не знаю... Я больна, — выдавила Анка.
— Ты в ломке? Ну-ка, покажи руки.
Она не шевельнулась. Тогда он силой вытащил ее руки из-под матраса, разжал их и увидел бордово- красные шрамы и пунктиры уколов.
— Ничего себе! — пробормотал Макашвили. Таких страшных женских рук он еще не видел. — Вставай. Собирайся.
— Я не могу встать. Мне плохо.
— В ломке? — повторил он.
— Не имеет значения. — Она в упор посмотрела на него, и инспектор удивился красоте ее глаз.
— Плохо твое дело, девка.
— Без тебя знаю.
Помолчали... Макашвили ждал, что женщина начнет просить его отпустить, клянчить, канючить, предлагать себя, как это делали все морфинистки, с которыми он успел столкнуться, но она молчала, ничем не пытаясь помочь себе.
«Странная какая-то... Может, чем-нибудь больна? СПИД?.. Желтая как будто... Боткина?..» — подумал инспектор, и ему опять захотелось уйти отсюда.
Когда позвонил Кукусик и сообщил, что в мастерской у Художника собрались морфинисты, Мака сидел в кабинете один. Пилия куда-то уехал. Майор был то ли на семинаре, то ли в ресторане. «Сколько их там?» — спросил Мака. «Трое в ломке», — ответил Кукусик и повесил трубку. Мака решил нагрянуть и в одиночку взять все деньги. Но вот никого нет, только какая-то психопатка лежит под тряпьем. Глаза, правда, очень красивые... Нет, ее оставлять нельзя. Может, она — главная барыга? Но очень странная...
— Давай вставай! — приказал инспектор. — А то силой придется вытаскивать.
— Вот привязался... Кто ты такой? Куда вытаскивать?
— Как куда? В милицию, куда же еще? Имен не называешь, улик вокруг на три дела, руки в дырах... Я капитан Макашвили, инспектор угрозыска...
Анка кивнула:
— Ясно. Капитан. Не хочу никуда.
— Ах, не хочешь?! — Он сдернул тряпье и рывком поднял Анку с дивана.
Она дрожала, пытаясь опять накинуть на себя матрас.
— Тебе холодно? Жара на дворе.
— А мне холодно. Меня трясет, не видишь?!
Мака собрал улики в мешок. Анка стояла в растерянности. В какую-то минуту Маке стало ее жаль. «Как собака побитая... Затрахали ее тут, видно». Но он взглянул на ее изуродованные руки и громыхнул мешком:
— Пошли! — Наркоманов он терпеть не мог с детства.
Инспектор вывел несчастную во двор, усадил в машину, выехал на улицу. Он был уже не рад, что ввязался в это дело. Анка глухо попросила:
— Послушай, капитан, завези меня на секунду домой, с дочерью попрощаться.
— Вот еще новости! Чего тебе прощаться?
— Как чего? На срок же иду! С дочерью хочу попрощаться. Прошу тебя. Вот, возьми кольцо, золотое, только заедем на минутку... — Она протянула ему тоненькое обручальное колечко.
— Как оно уцелело у тебя? — усмехнулся Макашвили.
— Сама не знаю. Барыги не берут — маленькое уж очень.
— А ты сама разве не барыга?
Анка криво улыбнулась:
— Ты, видно, новый мент. Какая я барыга? Будь я барыга, я бы не валялась на подстилке, как псина, а по ресторанам шампанское пила с такими, как ты... Я чистая морфинистка. Весь город меня знает.
— Не чистая, а грязная! — поправил он ее и бросил колечко в карман. — Ладно. Зайди. Но я зайду с тобой вместе, чтоб не сбежала.
— Мне все равно, — безучастно согласилась она.
«Черт вас разберет, где барыги, где морфинисты! Был бы Пилия, он бы живо сообразил, что к чему!» — подумал Мака и опять вспомнил тихое время в транспортной милиции. Сиди себе, играй в нарды на солнышке, пока карманника или зайца не приведут, составь протокол — и дальше, в домино до вечера. А тут?..
— Может, и деньги у тебя дома есть? — с некоторой надеждой спросил он.
— Нет, денег нету. Если б были — я бы там не валялась, где ты меня подобрал.
— Плохо.
— Да, — согласилась она. — Здесь сворачивай, и вниз, до угла.
Он развернул машину через осевую и помчался в нужном направлении.
«Странная, — думал Мака, поглядывая в зеркальце и видя лицо Анки, похожее на маску. — В ломке, наверно... Уколоться дома хочет, чего же еще?..» Мысль о том, что если бы у нее нашлось, чем уколоться, она бы не лежала под тряпьем в мастерской, опять не пришла ему в голову. «А, пусть колется, все равно уж теперь...»
— Направо, налево, — говорила она. Мака послушно вертел руль, иногда исподтишка поглядывал на
