Впрочем, не так уж редки были случаи, когда Габриель переступала порог студии в добром настроении. В ту пору на верхней доске камина высился бюст какого-то английского духовного лица, и у хозяйки студии был «пунктик» лобызать его, оставляя алые следы губной помады на его устах…
– Видите ли, он был сегодня не в лучшем настроении. Надеюсь, теперь он благословит нашу работу!..
Мы уже рассказывали о манере работы Коко, которая никогда не делала предварительных рисунков моделей, а жестами давала указания первым швеям, на которых была возложена задача «выстраивать» модели в общих чертах. После этого, вооруженная знаменитыми ножницами, она пускала свое грозное орудие в ход, отсекая лишнее и добиваясь окончательной строгости, примерно так же, как орудует своим резцом скульптор, отсекая все лишнее от каменной глыбы.
– Никто не умеет рвать так, как Мадемуазель, – говорили вокруг. В этих словах смешивались уважение и комплимент.
Сознавая, сколько зрелищности в этом ее методе работы, Коко в конце концов создала своеобразный номер, который исполняла перед журналистами или Пьером Вертхаймером. Когда объявили о прибытии мосье Пьера, последний, который был отнюдь не простофиля, сообщнически подмигивал мадам Манон; его забавляло, как хрустят с сухим продолжительным шумом наряды, растягиваемые бодрыми руками его старинной подруги.
Хотя манекенщицы проводили на рю Камбон меньше часов, чем швеи, у них тоже была возможность наблюдать Мадемуазель в ее повседневной жизни. Начиная с 1958 года и в продолжение пяти-шести лет «кабина» Шанель[72] могла посоперничать с адрес-календарем французского дворянства: Шанель пригласила на работу Жаклин де Мериндаль, Мими д'Арканг, Клод де Лёсс, Одиль де Круа… Однако цель, которую она преследовала, приглашая к себе на службу представительниц света, отличалась от той, что ставилась ею в двадцатые годы. Если тогда это объяснялось ее желанием социального реванша, то теперь, по словам Клод де Лёсс, она сочла логичным демонстрировать модели на представительницах того сословия, которое будет их покупать. Но, несмотря на все, четыре-пять лет спустя она посчитала, что профессиональные манекенщицы дадут лучшее представление о ценности ее туалетов. А раз так – рассчитать всех этих баронесс и графинь, – возможно, не без некоего самоудовлетворения… Нужно ли говорить, что и к этим молодым аристократкам она подходила с той же крайностью требований, что и к остальному персоналу: так, Клод де Лёсс принуждена была расстаться со своей пышной шевелюрой, так как она скрывала затылок и шею, которые, как считает Габриель, суть «самые прекрасные веши, какие только может показать женщина». Но и это не все – Клод приходилось придавливать при помощи китового уса или бандажа грудь, которая казалась слишком пышной модельерше, творившей наряды лишь под свое мальчишеское сложение.
Ее авторитаризм проявлялся и в приглашениях, которые она имела обыкновение посылать неожиданно и вдруг. И солоно приходилось той, которая имела неосторожность быть занятой в назначенный срок: Габриель начинала на нее дуться, и порою это продолжалось неделями. Часто то или иное лицо приглашалось три-четыре раза подряд, а затем забывалось надолго… В ходе этих застолий Габриель, пользуясь поводом лишний раз блеснуть остроумием, обожала критиковать то одних, то других, взяв со своих сотрапезников клятву не разглашать услышанного за пределами столовой… Среди ее излюбленных мишеней фигурировали собратья по ремеслу, которых она с гримасой презрения титуловала
Другими мишенями ее ядовитых стрел становились критикессы моды. Лиана Вигюэ, служившая манекенщицей на рю Камбон все последние годы, воспроизводит ее слова, услышанные из первых уст: «Они (критикессы) являются целыми табунами на каждый показ коллекций – дурно одетые, дурно причесанные, лишенные малейших признаков женственности; а порою, что решительно всех возмущает, от них еще скверно пахнет. Толстые, некрасивые, они полны зависти к тонким талиям моих манекенщиц и к женщинам, способным платить за модели от кутюр. Но более всего я ставлю им в упрек дурную критику. Не хочу сказать, что они способны одно дурное видеть – у каждого своя точка зрения, – но они попросту не умеют анализировать. Это вполне естественно, когда не знаешь предмета, о котором ведешь речь».
Но чаще всего ее жертвами становились, как обычно, лучшие друзья, в частности, Жан Кокто; в ее устах он «маленький бесталанный буржуа, безнадежно пытающийся воровать идеи у своих собратьев». Коко еще добавляет к этому следующее: «Сколько ж он творит шуму… Меня тошнит от этих людей, которые шуршат вокруг меня шелковой бумагой и уверяют, будто это гром». На самом деле она упрекает его в том, что ему удалось снискать неизмеримо большую славу, нежели тому, перед кем она будет преклоняться всю жизнь: Реверди. Поэт скончался в Солеме в 1960 году. «Только никого не извещать», – потребовал он. На кладбище его проводили жена и две монахини из аббатства. О его смерти она узнала из газет. Теперь она действительно осталась одинока. Она пытается утешить себя: «Он не умер. Знаете, поэты не такие, как мы. Они вовсе не умирают».
Упрекала ли она Кокто в том, что он все еще был среди живых? Во всяком случае, она решила, чтобы он поискал себе другого мецената. И впрямь, с 1959 года его связала нежнейшая дружба с богатейшей Франсис Вайсвайлер, которая предоставила ему постоянный кров на своей роскошной вилле Санто-Соспир на мысе Ферра. Шанель тяжело переносила эту ситуацию, но не перестала дружески принимать Кокто у себя…
А что касается манекенщиц, то, как бы Габриель ни вела себя по отношению к ним, она обожала их присутствие. Десяток юных прелестниц, окружавших ее, согревали сердце почтенной дамы своей молодостью и веселостью. Порою казалось, что она относится к ним как к своим дочерям – наставляя, давала советы, если те сталкивались с проблемами в семейной или сердечной жизни. Конечно же, у нее были и свои любимицы… особенно писаная красавица Мари Элен Арно, которой Коко давала самые ответственные поручения. Поговаривали, что Мари Элен станет преемницей Шанель, но пошли и далеко не безобидные слухи об их отношениях… Эти пересуды вызывали раздражение Габриель, вплоть до того, что она поведала о наболевшем одному из своих адвокатов, но тот воспринял эту историю с юмором: «Забавно попасть в лапы к старой развратнице!»
Несмотря на всю жесткость, которую Габриель выказывала по отношению к другим людям (а сколь сурова она была к себе самой!), большинство работавших с нею манекенщиц сохранили о ней самые доброжелательные воспоминания. «За зарплату вдвое большую, чем предлагал мне Диор, я должна была присутствовать всего два часа в день, – вспоминала Лиана Вигюэ. – Конечно, Коко не любила, когда ей сопротивлялись, – объясняла она. – В противном случае она принималась огрызаться. Но для тех, которые действительно стремились понять, чего она от них хочет, работать бок о бок с нею было истинным удовольствием». Сама Клод де Лёсс не говорила о том по-другому…
Нам памятно, что в предвоенные годы Габриель часто поручали костюмы актрис театра и кино – ее имя и талант были гарантией качества и дополнительным шансом на успех. Кокто посоветовал ей тогда начать с Сэма Голдвина.
Когда Дом Шанель вновь распахнул свои двери, тут же посыпались новые предложения. Она была в такой моде, что к ней – старой даме! – стали обращаться с заказами представители «новой волны» в
