Эмунд Ульвбане держался мужественно и не просил пощады. Одним ударом Кнут сын Эрика отрубил ему голову и водрузил ее на копье посреди двора, чтобы показать оставшимся слугам: отныне в Форсвике будет новый хозяин. Тело же Эмунда он велел бросить в сани, рядом с телами убитых дружинников, а затем пустил сани на лед, чтобы сжечь их подальше от дома.
Кнут сын Эрика и его люди задержались в Форсвике еще на день. Они посмотрели, чем можно поживиться в кладовых и клетях, и нашли кое-что для себя. В одном из сараев было предостаточно пиленых дубовых досок. Эйвинд сын Иона, Ион сын Микеля и Эгиль сын Улафа остались в Форсвике, чтобы построить лодку, прежде чем вскроется Веттерн. Это славная и нелегкая работа, с которой справятся лишь норвежцы.
С остальной дружиной и частью дружинников Арнеса Кнут сын Эрика вернулся в Западный Геталанд. Он сделал первый шаг на пути, который должен привести его к трем королевским коронам.
Снова и снова шепча библейские слова о том, что переполняло его, Арн скакал в Хусабю, и комья земли и снега летели из-под копыт Шималя. Конь был разгорячен, весь в мыле, но Арна сжигало внутреннее пламя, и он надеялся, что весенний ветер охладит его пыл, если он будет скакать во весь опор. Смутно он чувствовал, что он не в том состоянии, которое подобает для того, чтобы пребывать в доме Божием и петь хвалу Господу, а не кому-то другому. И он совершенно точно знал, что отец Генрих отнесся бы к нему со всей строгостью.
Но он все равно скакал как безумный, потому что не мог иначе. Его переполняли чувства к Сесилии, и все остальное, кроме Господа, не имело сейчас значения. Будто лукавый искушал его злыми помыслами, вопрошая, как он поступит, если придется выбирать между любовью к Господу и к Сесилии. Нечистые помыслы теснили его душу, как ни пытался он уберечься от них, — словно лукавый нашел себе жертву.
Арн был вынужден остановиться, сойти с коня и просить прощения за те дурные мысли, которые не покидали его. Он молился до тех пор, пока не замерз, однако и тогда не прекращал молитвы. Затем он продолжил путь, но скакал теперь медленнее: он уже подъезжал к Хусабю и его могли увидеть.
Оказавшись у церкви, он соскочил с коня, отвел Шималя на пасторскую конюшню и почистил его, а потом покрыл коня грубым сукном, чтобы тот не остыл после быстрой езды. Шималь задумчиво взглянул на него, будто был обижен и видел своего хозяина насквозь.
Было Благовещение, время, когда в Западный Геталанд прилетали журавли и когда, должно быть, в Дании, в Школе Жизни, уже начали пахать землю. На этот праздник Арн умел петь так же хорошо, как и на Рождество. Пресвятая Дева Мария была небесной покровительницей монастыря в Варнхеме, и его певчие знали праздничную службу наизусть.
Во время пения в церкви Арну по-прежнему казалось, что он грешит. Они с Сесилией пели так же чудесно, как и в прошлый раз, но при словах, которые говорили о любви к Госпоже Небесной, он смотрел на Сесилию и обращался к ней, чувствуя, что она во время пения испытывает то же, что и он.
Не отдавая себя отчета в том, что проявляет неуважение к Альготу сыну Поля, Арн сам предложил, что останется на несколько дней в королевской усадьбе Хусабю, чтобы поупражняться с Сесилией в пении. Понятное дело, Альгот сын Поля не мог отказать сыну хозяина Арнеса и сразу принял предложение Арна. Но затем началась тайная борьба между двумя влюбленными и теми, кто хотел или был обязан сторожить их. Арн и Сесилия пытались употребить всю свою хитрость на то, чтобы поговорить наедине. Но Альгот и старшие женщины в доме не спускали с них глаз. Они не имели ничего против, пока молодежь благонравно сидела в зале вместе с другими и пела дивные церковные песнопения. Терпение Арна и Сесилии было велико, но не больше, чем терпение их надзирателей. Домочадцы пристально следили за тем, чтобы они сидели не слишком близко друг к другу. За ужином Арн и Сесилия красовались на почетном сиденье, но между ними, словно большой волнорез, восседал Альгот, и они никак не могли приблизиться друг к другу, если только Сесилия не подносила гостю еще пива, которое пробуждало в нем угрызения совести, ибо он решил никогда больше в жизни не пить столько, сколько было выпито пива на его первом пиру в Хусабю.
В канун Благовещения пастор Суне из Хусабю присутствовал на коллегии у епископа Бенгта в Скаре. Несмотря на распутицу в это время года, туда съехалось гораздо больше священников епархии, чем ожидалось, и это служило признаком беспокойства, охватившего весь Западный Геталанд после ландстинга в Аксевалле. Все понимали, что король Карл сын Сверкера не удовлетворится потерей власти над Западным Геталандом и что главный противник короля — Кнут сын Эрика. Если случится худшее, то король Карл придет в Западный Геталанд со своим войском, и тогда нелегко будет угадать, кто из них победит. Знали наверняка лишь одно: такая война разорит страну.
Епископ Бенгт хотел обсудить на коллегии только один вопрос: надо ли церкви выступать на стороне того или другого в их борьбе за светскую власть. Священники разделились, и одни поддерживали короля Карла, в том числе и сам епископ, а другие — Кнута сына Эрика. Однако большинство считало, что самое разумное для церкви — не включиться в борьбу. Если церковь начнет участвовать в этой игре, все может обернуться очень плохо. На коллегии у епископа решили оставаться в стороне, и Суне из Хусабю был из тех, кто громче всех поддерживал это мнение. Ведь его самого втягивали в борьбу за власть, когда он был вынужден служить рождественскую мессу в королевской усадьбе для Фолькунгов.
На коллегии говорили также и о других вещах, и настоятель собора рассказал всем, как он оказался свидетелем чуда: маленький беззащитный монашек из Варнхема с помощью архангела Гавриила уложил двух рослых воинов.
Теперь же священник Суне сидел за ужином в Хусабю и, увидев за столом Арна, вспомнил эту историю. Он пересказал ее так, как слышал от настоятеля. Люди за столом зачарованно внимали его словам — все, кроме Арна, которому, как было видно, она не понравилась. Тогда священника осенило, что Арн, возможно, знает больше об этом событии, раз он сам из Варнхема и, следовательно, слышал эту историю прежде или знал лично того монашка. Суне спросил Арна об этом.
Все заметили, что вопрос его Арну неприятен, но никто не мог понять, в чем тут дело. Трудно поверить, что Арн испытывал зависть к другому монаху.
Между тем Арн отвечал с трудом, не умея лгать и чувствуя себя застигнутым врасплох. Он сказал, что отец настоятель превратно понял это событие. Никакого чуда не было, и тем более никакого беззащитного монашка, ибо он сам и был тем, о котором рассказывалось. А случилось так, что пьяные бонды, пировавшие на свадьбе, ошибочно обвинили его в умыкании невесты, хотя он всего какую-то пару часов находился за пределами монастырской ограды. Бонды пытались убить его, но, чтобы это убийство выглядело не столь гнусно, они вручили ему меч для защиты.
Тут Арн остановился, чтобы обдумать, как ему дальше продолжить рассказ. Охотнее всего он на этом бы и закончил, считая, что уже все сказал. Он вовсе не гордился тем, что тогда совершил, — напротив, он чувствовал раскаяние. Но чем больше он узнавал, как думают люди в миру, тем больше ему казалось, что его упрекнут в хвастовстве. На самом же деле тот, кто хвастал, был отец настоятель, высокомерно считавший себя свидетелем чуда Божия там, где было всего лишь несчастье. Но и об этом трудно было сказать. И тогда в невыносимой тишине Арн, похоже, решил больше ничего не рассказывать. Сесилия все же попросила его продолжить. Он поднял глаза и встретился с ней взглядом. Словно Пресвятая Дева Мария обращалась к нему, объясняя, как он должен рассказывать и какие слова говорить, чтобы превратить
