еще бутылки, фольга… Просто удивительно, сколько здесь мусора. Но в двадцати – тридцати футах от дороги красота невероятная. Кроны, подсвеченные солнцем, гигантские сосны. Кажется, это монокультурный лес. Почва песчаная. Чувствую себя свободнее всех людей в Америке. Здесь, вдали от обязательств, так здорово. Как я хочу, чтобы больше людей вели такую простую жизнь».
Итак, Юстас документировал свой опыт, но к работе подключился и его внутренний этнограф. Ему хотелось пообщаться с простыми американцами, которых он встретит на пути. В последние годы его всё больше заботила проблема исчезновения местных диалектов по причине всепроникающего влияния средств массовой информации. Он был свидетелем этого процесса в своей родной низине, где аппалачские старожилы и их внуки, казалось, говорили на разных языках. У стариков по-прежнему сохранился выговор эпохи королевы Елизаветы (к примеру, слово
На пленке у Юстаса есть запись разговора со стариком. Тот спрашивает:
– И что, сынок, у тебя за ферма?
– Ну, сэр, – ответил Юстас, – у меня есть примерно тысяча акров земли в Северной Каролине. В каком- то смысле можно сказать, что это примитивная и традиционная ферма, а также естественно-научный образовательный центр…
Но старик прервал его. Нет, нет. Ему не было дела до его фермы. Он хотел спросить, какое у него ружье.[57] На пленке слышно, как Юстас со смехом вежливо объясняет.
Нравились ему и голоса чернокожих из Джорджии – например, голос одного старика, который сидел на крыльце и по просьбе Юстаса рассказывал о своем детстве в семье издольщика:[58]
– Отец шел по дому и кричал: «Подъем, пацаны!» Электричества в доме не было. Он кричал: «Подъем!», а потом зычно добавлял: «Сказал же, хватит валяться!» В то время еще не было понятия «жестокое обращение с детьми», и мы знали, что лучше встать, потому что в папаше было аж 275 фунтов чистого веса, и когда он кричал «Подъем!», ничего не оставалось, как оторвать свой зад от матраса.
Разговорить людей было легко. Делу способствовал и романтичный внешний вид всадников. Юстас, высокий и худой, в старинном кавалерийском седле, дикий, бородатый, обычно с голым торсом и перьями в волосах, держался на лошади просто великолепно и даже не брался за поводья. Он был похож на дезертира из техасских рейнджеров, свободолюбивого воина, который потерял свой отряд и переметнулся к индейцам. Джадсон и Сьюзан щеголяли пыльными старомодными ковбойскими нарядами: кожаные краги, шпоры, поношенные ковбойские шляпы, длинные плащи-пылевики и банданы. И это лишь отчасти была игра на публику, ведь именно так принято одеваться, когда целый день едешь в седле под солнцем или дождем, держишь путь через кусты или в облаке пыли.
К чести Джадсона, он временами был готов пожертвовать своим ковбойским имиджем из практических соображений. В частности, взял в привычку надевать под краги обтягивающие лосины пастельного цвета, чем страшно пугал мужественных водителей грузовиков и деревенских парней, встреченных на пути. Но гладкая ткань защищала от ссадин, а если бесконечная езда надоедала, Джадсон просто снимал сапоги, надевал кроссовки и шел пешком несколько миль рядом с лошадью, разминая ноги.
Наездники притягивали взгляд, но основное внимание доставалось лошадям. «Где бы мы ни появлялись, – вспоминает Джадсон, – мы сразу оказывались в центре действия». В пригороде Атланты дети бежали им навстречу безо всякого стеснения и бросались гладить лошадей. Та же история повторялась в бедных деревнях Техаса, в семьях белых крестьян.
Даже в резервации апачей в Аризоне их встретили радушно. Резервация находилась в бесплодных, бедных землях, которые они хотели было объехать, потому что белые соотечественники еще за сотни миль предупреждали: не стоит рисковать жизнью и связываться с этими «безбашенными гадами апачами». Но Юстас, который был довольно хорошо осведомлен и в древней истории, и в нынешней политике, чтобы принять это предостережение всерьез, всё же решил не отступать от намеченного маршрута. Он так и сказал своим разнервничавшимся попутчикам: «Мы не станем менять маршрут из-за каких-то там расовых предрассудков. Разве это путешествие нас уже кое-чему не научило? Разве мы встретили хоть одного человека, который не отнесся бы к нам по-доброму? Черные, белые, латиноамериканцы – все были к нам добры. А если мы начнем избегать людей из страха, то уничтожим всё, за что якобы боремся. Вы, ребята, можете поехать и объездным путем, а я лично поведу коня прямиком через эту чертову резервацию – с вами или без вас. И мне плевать, даже если я получу пулю в голову».
И вот Беспредельные ездоки вместе двинулись прямо в резервацию апачей. И действительно, те оказались безбашенными гадами – сразу предложили им ночлег, еду и корм для лошадей.
Та же история повторялась в течение нескольких месяцев, даже когда они проезжали через городское гетто в Сан-Диего («Даже не думайте соваться туда!» – предупреждали их белые). Мексиканские детишки кубарем выкатывались на улицы и упрашивали покататься на лошадках, а их родители фотографировали путешественников, угощали их едой и желали им счастливого пути. По всей стране их встречали с одинаковым радушием. От одного округа к другому за ними следовали телекамеры и эскорт шерифа. По дороге от побережья к побережью они знакомились с мэрами и пасторами, которые выходили на площадь и приветствовали их от лица всех жителей города. В Америке поднялась волна гостеприимства и волнения.
Машины на дороге останавливались, водители выходили, подбегали к наездникам и задавали одни и те же вопросы: «Кто вы? Что делаете? Чем мы можем вам помочь?»
И все без исключения добавляли: «Мы хотим сделать то же, что и вы!»
И каждый раз Юстас отвечал: «Вы можете».
Их день начинался в четыре утра. Они приводили лошадей в порядок и пытались представить, где на протяжении следующих тридцати – пятидесяти миль раздобудут еду и воду для себя и животных. Ежедневно кто-нибудь из них отгонял трейлер на много миль вперед и возвращался в базовый лагерь автостопом; затем все вместе отправлялись в путь. Это отнимало много времени: иногда двум Беспредельным ездокам приходилось ждать часами, пока третий отважно пытался остановить машину в одиночку. Спать ложились не раньше полуночи. Темп езды был просто лютый. От постоянного сидения в седле все трое хромали, чувствовали себя разбитыми, но ни разу они не остановились и даже не перешли на шаг – только на рысь.
На длительных отрезках пути не всегда попадались кузнецы и ветеринары, и Юстас научился сам лечить лошадей и менять подковы. Он много раз видел, как подковывают лошадей, и решил, что и сам вполне способен это делать. Позвонил Хою Морецу, своему наставнику, горцу из Северной Каролины, и спросил, стоит ли подковывать лошадей самостоятельно в пути. Морец ответил категорично: «Не делай этого ни в коем случае. Ты умный малый, но не профессионал. Ты можешь научиться подковывать лошадей дома, на ферме, но вот на дороге слишком уж большой риск, слишком велика вероятность, что из-за твоего неумения животное получит травму». Совет был здравый, и Юстас был с Хоем согласен, но в конце концов не послушался старика, потому что все мы знаем: главное, чем руководствуется в жизни человек, это необходимость. Он должен был научиться, и научился. Кроме того, он сам делал лошадям уколы, давал лекарства, составлял рацион и постоянно наговаривал на диктофон свои наблюдения за их здоровьем.
«Сегодня Хэсти помочился темной кровью; боюсь за него… два раза упал, хоть кажется, что это невозможно, но так и было – прямо в грязь головой… Я завязал ему глаза и поводил по кругу, чтобы подготовить к переходу через мост. Если одна лошадь перейдет этот новый мост, сооруженный из металлических решеток, сквозь которые лошадь видит реку и потому очень боится идти, есть шанс, что остальные последуют за ней и мы будем в безопасности… В копыте у Шпоры застрял маленький камушек,
