Потерянный среди домов

– Господи Иисусе, Скарлет. Неудивительно, что тебя исключили.

– Поверь мне, если бы исключали за это, в школе никого бы не осталось. Они кладут селитру вам в еду?

– Да. Тонны.

– Мне не помогает, – сказала она. – Должно быть, я гиперсексуальна или что-то вроде этого.

– В самом деле?

– Иногда мне кажется, за мной должна прийти полиция. Правда мы здорово разговариваем? Понимаешь, так легко. Должно было быть напряжение или что-то вроде этого.

– Ну не знаю, Скарлет. Может быть.

– Отец всегда говорил, что я должна выйти за тебя замуж. С первого раза, как он с тобой познакомился. Дерьмо, – неожиданно сказала она шепотом. – Мне надо идти. Черт. Я позвоню тебе завтра.

В четверг вечером приехала мама и взяла меня пообедать. Ощущение было довольно необычное – выйти в город вечером среди недели. Должно быть, она прояснила это с Психо, который всегда подлизывался к родителям. Все эти цветочки-василечки, вся эта псевдобританская чушь. (Теперь я знаю, что означает псевдо, и использую его через каждые три слова.)

Мы пошли в наш любимый ресторан, то французское местечко. Сказать вам правду, я был практически в восторге. У меня было чувство, что что-то близится, что-то хорошее ждет меня впереди. (Иногда вы просто чувствуете, как удача поворачивается к вам лицом. Словно открыли окно в душной комнате.) Но я также знал, что мама огорчится, если об этом узнает, так что я держал карты закрытыми. Наконец она сделала ход. Очень робкий, конечно, но факт оставался фактом: она не смогла вынести жизни на севере со стариком и на некоторое время сбежала. Собиралась уехать, чтобы побыть со своей старой подругой тетушкой Марни, у которой была квартира в Палм-Бич.

– Ты хочешь развестись? – спросил я.

– Ради бога, Саймон, не будь таким паникером.

Иногда, когда моя мама чувствовала себя виноватой, она переходила в атаку. Я не хотел ее воинственности, так что сказал:

– Сама знаешь. С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я хотел, чтобы вы, ребята, разошлись.

Это ее немного охладило. Она зажгла сигарету и осторожно убрала табачную крошку с языка.

– Пока ничего окончательного. Хорошо? Это только на сейчас.

– Ты наймешь квартиру, когда вернешься?

– Не знаю, Саймон. Действительно не знаю. Ради бога!

– А ведь это прекрасная мысль, сама знаешь. Я мог бы приезжать к тебе. Еще лучше, я мог бы жить с тобой. Уйти из этого пансиона. Боже, это была бы сказка.

– Ну посмотрим, Саймон.

Через некоторое время мы заговорили о других вещах, обо всем, о Скарлет, Психо, на этот раз она вспомнила Эррола Флинна.

– Ты знаешь, – сказала она, – что они почти назвали меня Мейбл? Монахиня сказала маме: «У вас пять секунд, чтобы придумать имя, или мы будем называть ее Мейбл». И мама сказала: «Ух, ах, Вирджиния». Это просто слетело с ее языка. Вирджиния Вулф, вот было мое имя. Представь себе. Как только вышла пьеса, люди подходили ко мне на вечеринках и говорили: «Кто боится Вирджинии Вулф? Кто боится Вирджинии Вулф?» Это так раздражало.

– И что ты говорила в ответ?

– О, я просто показывала зубы и улыбалась, и притворялась, что никогда не слышала этого раньше. Знаешь, однажды я написала рассказ для «Ньюйоркера». Он был опубликован. Получилось неплохо. Но потом я вышла замуж и…

– За гонщика?

– Да. Томми. Такой красивый. Но пьяница. Он держал бутылки в камине, среди золы, и однажды я нашла их и просто ушла из дома. Следующее, что я помню, – это вечеринку на Сент-Джордж-стрит, и там был твой отец. Только что вернулся с войны. Он был такой джентльмен. О твоем отце одно можно сказать точно. Он джентльмен. Таких немного в мире. Я знаю.

И когда я посмотрел на нее, я почувствовал комок в животе. Она все еще любит его, подумал я. Она собирается уехать и скучать по нему. Она собирается осмотреться в Палм-Бич, но она не найдет джентльменов, которые могли бы сравниться с ним, и она вернется. Она вернется к нему, и ничего не изменится. Ничего никогда не изменится.

Рано утром пошел снег. Воздух был мягким, большие снежинки падали за окном латинского класса, как будто кто-то устроил огромную битву подушками и перья медленно опускаются на землю. Я залег, голова на руках, старина Вилли Орр нудил насчет того, как галлы отлавливали и перевозили этрусских женщин, и все вроде как хихикали, пока старине Вилли не показалось наконец, что хватит, и он перешел к действиям – шлепнул какого-то мальчишку по затылку, усыпанному перхотью, и весь класс повскакивал, словно стадо газелей. А потом все снова уселись, снег падал, Вилли нудил, в трубах отопления часто щелкало, как будто какой-то маленький человечек с другой стороны бил по ним ломиком. Стенные часы тикали, тик, тик, стрелки двигались вперед. Еще одна минута прошла. Иногда, глядя на эти часы, я чувствовал, как меня обдает волной паники, как будто я заперт в машине и мы должны целую вечность мотаться туда-сюда по парковке.

В любом случае в конце концов этрусские женщины были отловлены и увезены, и мы выскочили с урока латыни с таким выплеском энергии, который всегда сопровождает конец чего-то фатально занудного. Если будешь недостаточно четок, то примешь это за радость от понравившегося урока. На самом деле это просто облегчение.

К полудню черные футбольные поля покрылись снегом. Парочка девчонок из Епископской школы вошла в главные ворота, головы опущены, на накидках снежинки. Было видно, что ноги у них голые. Длинные серые носки натянуты лишь до коленей. В такую погоду у них всегда красные и перепачканные ноги. Даже ободранные. Не представляю, как учительницы позволяют им выходить на улицу в такой бездарной одежке. Как если бы мои родители позволили мне разгуливать по округе посредине зимы в шортах. До самой темноты отовсюду шел – с полей и со школьного двора – жутковатый го – лубой, откровенно библейский свет. Из окна второго этажа я видел какого-то мальчишку, гоняющего санки через поле, аккуратно застегнут в комбинезон, шарф обернут вокруг шеи. Грузовая машина, покачивая бортами, подъехала по главной подъездной дороге к школе и остановилась.

Он просто шел и шел, этот снег. Заметал дорожки, накапливался на подоконниках, на лестницах, ведущих в столовую, даже на бровях, когда нужно было пройти через двор. Это была божественная интервенция. Собираясь назавтра послать все к чертям, город превратился в статую, половина дневных ребят не вернулась с обеда, и учителя, видя, что осталась только половина классов, позволила нам заниматься кто чем хочет или просто трепаться. Такие дни – это всегда здорово, кажется, как будто жизнь идет по-другому.

В тот вечер около девяти я вернулся к себе, процарапал ногтем картинку на замерзшем стекле – шарик с двумя глазами и улыбкой и длинной, вьющейся веревкой. Если не знать меня лучше, можно подумать, что я действительно умею рисовать. На самом деле это единственное, что я умею изобразить. Когда-то давным- давно маленький гениальный парень с короткой стрижкой, Джон Фрезер, показал мне, как это делать, и с тех пор я притворяюсь.

Позвонил Харпер.

– Послушай, – сказал он, – ты должен сделать мне одолжение. Звонил старик. Я думаю, что он немного тревожится там в коттедже. Само место навевает уныние. Черт побери, он там один – одинешенек уже три не – дели. Он просил меня приехать повидаться с ним в эти выходные. Я хочу сказать, он не то что предложил это, он просто придумал дурацкий повод, что я должен помочь ему с зимними окнами. Но я думаю, что ему просто тошно, а поехать не могу. У меня эта цыпочка, с которой я должен повидаться. Можешь ты поехать? Только на выходные. Я чувствую себя паршиво, когда думаю, что он там один.

– Нет, – сказал я, – не могу. Это значит уехать на все выходные. Это значит, что я должен отказаться от субботнего вечера. Я не могу этого сделать. Не могу поехать туда.

– Господи Иисусе, Саймон. – Его голос звучал по-настоящему хреново.

– Сам поезжай. А я не могу. Последнее, что я хочу делать в свое свободное время, – так это проводить