вышлют… не бойтесь, только за границу, без шума. Что за беда, человек состоятельный. В свое время вернут. Вы предупредите Катерину Павловну заранее. Наверно, с ним поедет.
— Господи! Да как возможно? Из-за такого вздора.
— Это на чей глаз. Времена теперь, сами вы знаете, тугие. А та бумажка, которую у него нашли, острее других. Да хотите взглянуть? Я вам ее принес.
Литта вспыхнула от любопытства и удовольствия.
— Здесь нельзя, — прошептала она, взглянула на раскрытую дверь в маленький салон; там графиня восседала за рабочим столиком, а насупротив (только что явился) сидел старый, молчаливый генерал — из благочестивых.
— Нельзя; бабушка — она зоркая. Начнутся расспросы. Лучше после, когда будете уходить, передайте мне.
Роман Иванович улыбнулся, хмуря брови.
— Нет, я вам не оставлю. Не оттого, что боюсь обыска у графини, — прибавил он шутливо и ласково. — А мне эти штучки сегодня же понадобятся. Вам показать очень хотел.
— Ну, тогда дайте.
И Литта решительно встала.
Он протянул ей несколько сложенных вдвое листков. Отойдя с ними к лампе, Литта принялась за чтение.
Сменцев оглянулся на дверь салона: графиня была занята своей broderie [17] и генералом, не смотрела в их сторону. Тихо встал Роман Иванович и пересел на другой стул, ближе: всматривался внимательно в серьезное лицо девушки. Она, читая, по-детски шевелила губами, — ему это понравилось.
«Сейчас, наверно, примеряет к своему Михаилу, — подумал Сменцев, — что бы он сказал, как бы ему понравилось?»
Это были, действительно, листки, из-за которых пострадал Алексей. Роман Иванович считал их удавшимися, но не хотел спешить, велел отпечатать как можно меньше. В Париж думал пока свезти, да вот Литте показать. Очевидно, Любовь Антоновна не усмотрела, и несколько экземпляров попало к Габриэль. Не может до сих пор Сменцев без холодного бешенства вспомнить о Габриэль. Экая дура! Почте доверила. Ну, теперь все экземпляры у него. В свое время можно, кое-что изменив, перепечатать.
— Вот, возьмите, — сказала Литта, протягивая бумажки назад Роману Ивановичу.
Лицо у нее зарумянилось и глаза блестели.
— Я не знаю, мне очень нравится. Очень. Это вы сделали?
Роман Иванович уклончиво пожал плечами.
— База историческая. Не читали знаменитый «Катехизис» декабриста Муравьева для солдат? В этой же форме написано, и содержание приблизительно то же, только менее идеально. У нас есть и вариант, еще суженный и совсем конкретный. Сейчас не захватил.
— Хорошо, что присягу не отрицаете, а громадное значение ей даете и совсем другое содержание, — задумчиво проговорила Литта. — Помню, Флоризель мне сказал…
— Что сказал?
— Нет, ничего, так, о солдатах тоже. Молодые ведь мужики они, и присяга для них, для большинства, первое важное переживание. Они о ней долго еще думают. Первое — как это? — ощущение важности слова. Для многих — религия тут своя завязана.
— Ну, конечно. Крепкий узел… завязан. И нитей не надо рвать, а затягивать другим узлом, — свободы.
— Мне хотелось бы иметь эти листки…
— Нельзя. Потом. Это ведь не шутки, Юлитта Николаевна.
Помолчал и прибавил, — совсем тихо:
— У меня есть верная оказия. Хотите Ржевскому написать?
Литта встрепенулась.
— Ах, да… Можно?
— Покороче. И самое необходимое. О… о планах ваших, ближайших, будете упоминать?
— Не знаю… Нет, не буду, — решительно сказала она. — Не буду, не стоит, ведь уж недолго, и лучше я сама… Правда?
Графиня позвала их из маленького салона.
— Конечно, — сказал Роман Иванович, вставая. — Дня через два приготовьте письмо. А Катерину Павловну завтра же предупредите.
Литта хотела было спросить его еще о многом: и о том, что Флорентий, и куда и когда «по делам» уезжает сам Роман Иванович… но не спросила, не посмела. Она боролась упрямо с нарождающимся вниманием, интересом к тому, что он делает, боролась во имя сохранения своей позиции: верит настолько, что принимает от него услугу — и конец. Услуга важная, она связывает, но… когда-нибудь, чем-нибудь Литта надеется отплатить. Отказаться ведь все равно нельзя. Выхода нет иного.
Лежа в постели, в этот вечер Литта еще раз продумала свое положение — совсем объективно, как ей казалось.
Письмо, привезенное Флорентием (передал Сменцев), не смутило ее. Только улыбнулась на слова: «Что это за Сменцев? Влюблен в тебя?»
Не влюблен, — это знает Литта твердо, почувствовала бы давно. Услугу оказывает ради Михаила: Михаил ему нужен, разве он скрывает?
Все понятно. Правда, сам Сменцев не вполне понятен, и до сих пор чувствует она себя при нем так странно… иногда; но не все ли равно в конце концов, — какое ей дело?
Довольно, довольно. Через два-три месяца — свобода, и все будет хорошо. Вместе с Михаилом подумают они и о Сменцеве, и об его деле…
А свободу она должна добыть сама, помимо Михаила. На свой страх.
Листки хорошие… Понравились бы Михаилу. Отчего Флоризель не свез?
Хорошие… Все люди тоже хорошие. И Флоризель… И все…
Литта заснула.
Глава двадцать пятая
КРЕПКИЕ ЛЮДИ
Поехал нынче Сменцев к Власу Флорентьевичу открыто. Старика легко было застать в предвечернее время одного.
Сменцева провели в тот же маленький кабинет. Там Влас Флорентьевич любил отдыхать в кресле, и его не тревожили. Но Роман Иванович вошел без доклада.
— Что, Власушка? — заговорил он, здороваясь. — Не стал ли меня с другого бока бояться? Я ведь к иеромонаху Лаврентию нынче ездил, чай с ним пил, у графини на собраниях бываю, да это что, — а я на графининой внучке женюсь, ей-Богу.
— Врешь? — выпучил глаза Влас Флорентьевич.
— Пес врет, папаша. Женюсь, и приданое хорошее беру. Пока что, впрочем, надо у тебя перехватить малую толику.
Старик прищурил левый глаз и погладил сивую свою бороду.
