Господин в высоких воротничках ничего не ответил, но быстро, с шапкой в руках, пошел наверх, на лестницу. Другой, уже совсем одетый, пробираясь мимо Юрия к двери, слегка засмеялся и, тоже совсем тихо, проговорил:
— Уж очень заботитесь… насчет чужих кутежей. А еще хвастали, что об одном себе заботу имеете.
Перед Юрием мелькнуло испитое лицо Якова и его зеленые зубы.
Было томительно. Литта не шла. Юрий поднялся на несколько ступенек и заглянул в полуотворенную дверь, где стоял гул и дым. Опять его заняло на минуту 'вавилонское смешение', увидал барственного демократа Звягинцева, знакомую сухую курсистку, профессора с худыми щеками и между ними симпатичного батюшку, который очень серьезно и внимательно слушал какие-то объяснения Звягинцева. Поодаль Раевский, поэт, похожий на Апухтина, говорил так же серьезно с каким-то купцом, не менее толстым, чем он сам.
'Э, да ну их', — подумал озабоченный Юрий и опять пошел вниз.
На верхней площадке показалась Литта. Она торопливо прощалась с черноголовой дамой, которая в зале сидела около нее.
Юрий узнал Наташу. Сразу вспомнил странные слова Левковича о 'француженке'. И совсем рассердился.
'Нет, это черт знает, как они неосторожны! С ума, что ли, сошли! А если бы Саша сел рядом? Пришлось бы мне врать на все четыре стороны!'
— Ты хочешь ехать? — спросила Литта сухо.
Он не обратил внимания на странно-строгое выражение ее лица. Да, он спешит, он сейчас же должен отвезти ее домой.
На тротуаре нужно было ждать минуты две, пока звали графинину карету. Дождя не было, но хуже: острая, проклятая изморозь напитала белесоватую ночь, и ночь отяжелела, как мокрая перина.
Человек в длинноватом пальто прошел неторопливо мимо; затерся было в изморози, и вот опять идет назад. Юрий узнал острые глаза. Это тот, что чертовой куклой его обозвал. Чего он тут дежурит? На такого какого-нибудь не похож…
Уже садясь в карету, Юрий увидал выходившего Михаила. В ту же минуту к нему подскочил остроглазый и что-то сказал. Несколько мгновений Михаил стоял неподвижно, не отвечая. Высокие его воротнички белели, франтоватое пальто быть распахнуто. Остроглазый продолжал говорить, не повышая голоса. И вдруг они пошли вместе, сразу пропали за паутинным пологом изморози.
'С единомышленничком, что ли, моей чертовой кукле захотелось познакомиться? — подумал рассеянно Юрий. — Нет, а те-то как раскутились! Ну да шут с ними со всеми! Не до них!'
Юрию, действительно, было не до них. Беспокойная досада его грызла, желание скорее быть дома. Он думал о Левковиче, соображал, что удобнее с ним делать. Но сообразить трудно, пока не знает, в чем именно дело.
Литта молчала, как убитая. Юрий почти и забыл о ней. Цокали копыта по деревянной мостовой.
— Юрий!
— Что тебе? — полуудивленно откликнулся Юрий, точно разбуженный.
Голос Литты странно звучал из темноты, строгий, как у взрослой.
— Юрий, ты не должен был так говорить. Я тебя всегда любила, Юрий, и теперь люблю, но если ты в самом деле такой… то я тебе не сестра, вот и все!
— Да ну? — рассеянно усмехаясь, проговорил Юрий.
— Нечего смеяться, я серьезно. Я так рада была, что Михаил после тебя сказал, как это стыдно. И тот, первый, тоже верно. Грубо, я сознаюсь, но он правду, правду! Как же это можно, Господи! И при всех ты это!
— Да что ты, сестренка, с ума сошла? — искренно изумился Юрий. — Много ты понимаешь. Подумай-ка молча.
Но Литту уже нельзя было остановить. Она взволнованно и горячо продолжала свое, и с такой настойчивостью, что Юрий стал даже вслушиваться.
— Меня Наташа, вот кто меня поразил! — говорила Литта. — Вдруг согласна, что ты много верного! Ты! Уверяет, что тут есть своя мудрость. Как она могла!..
— Ты бы лучше не толкала людей на лишние глупости, — строго прервал ее брат. — Ведь это ты им дала повестки? Ты? А знаешь ли, что Саша Левкович был в зале? А если бы он услышал, как эта твоя Наташа по-русски жарит? Не понимаешь ничего, глупости и гадости делаешь, так уж молчала бы с проповедями. И те тоже хороши, связались с девчонкой! Ну да мне, извини за выражение, наплевать; только сделай милость, оставь меня сейчас в покое. У меня очень серьезное дело, и болтать сызнова о пустяках некогда.
Карета стала у графининого подъезда. В белой бесфонарной мгле Литтино лицо казалось старым от обиды, гнева и внезапного ужаса. Хотела было удержать Юрия, сказать еще что-то, самое необходимое, но не сказала, точно язык отнялся.
Пошла наверх по ковру, а Юрий уехал. Торопился, взял ту же графинину карету.
Глава двадцать первая
СЛУЧАЙ С ВЫСТРЕЛОМ
Лампу зажгли поспешно и небрежно; она горит скверно, воняет. У стола Левкович, как был, в фуражке и пальто, скрючившись, торопливо что-то пишет. Дописал, сложил, толкает в конверт, но так нелепо, что листок не входит. Скривив усы, Левкович комкает бумагу, гнет, но все-таки она не влезает в конверт.
— Ты не хотел меня дожидаться, Саша? — говорит Юрий в дверях. — Ты мне это писал? Еще рано. Всего одиннадцать в начале.
Левкович встал.
— Ага! Я думал, не придешь.
— Почему же? Да раздевайся. Поговорим.
— Поговорим? Раздевайся? Нет-с, мне не до говоренья. Кончено со мною. Да и с вами.
— Ты с ума, что ли, сошел? — прикрикнул Юрий, не сводя глаз с неподвижного лица приятеля. — В чем дело?
Левкович дернул рукой вперед и выстрелил. Невольно отпрыгнув влево, к двери, Юрий опрокинул стул и сам едва не упал. Белый клубок дыма посерел, распустился на всю комнату, лампа сделалась желтым пятном, бледно-лиловый четырехугольник окна затмился.
Левкович обернул длинный, офицерский револьвер к себе дулом и опять выстрелил. Юрий уже был около, успел схватить руку, но толкнуть как следует не успел. Выстрел был глуше, но опять — клуб белый, завеса дыма еще плотнее, и в дыму криво и тяжело валящийся офицер, боком на угол стола, потом ниже, на пол, задев этажерку.
— Саша, Саша… Саша!
Дым ел глаза, Юрий ощупью, наклонившись, искал, где лицо упавшего, где может быть рана.
В незапертую дверь уже вбегали, отрывисто кричали, спрашивали. Дым немного поднялся и пополз, качаясь, в коридор.
