– Ну и холодрыга же здесь, – сказал я.
На столике рядом с ним стояла бутылка бренди. В руке был зажат стаканчик. В пепельнице догорала сигарета. Он медленно поднял на меня глаза. Веки тяжелые, набрякшие, лицо измучено бессонницей. При моем появлении он, похоже, ничуть не удивился.
– Вот, никак не мог заснуть, – сказал он. – И еще, извините, воспользовался вашим бренди. Я вас разбудил?
– О, нет, нет. Я тоже не мог заснуть. Все думал о завтрашних похоронах. Боюсь, здесь будет твориться сущее безумие. Половина скорбящих будет ждать, что сестра восстанет из гроба и объявит о спасении всех добрых католиков. Вторая половина будет считать, что она заключила пакт с самим сатаной, а потому отправится прямиком в ад. Ну, примерно так. Нервы, знаете ли, на пределе.
Он кивнул.
– Судя по всему, у вас не меньше проблем, чем у меня. И, э-э, могу ли я предложить стаканчик вашего же бренди, мистер Дрискил?
– Конечно, можете. – Он налил мне щедрую порцию напитка, я предложил ему добавить себе. Он протянул мне стаканчик. – Спасибо, монсеньер, может, теперь нам удастся уснуть.
Мы чокнулись и выпили за это.
– Простите за любопытство. Вы, наверное, художник? Замечательная работа. Просто прекрасная. Такая подлинность чувств. Такая высокая духовность.
Секунду я не понимал, о чем это он. Но вот Санданато затянулся сигаретой и указал рукой в дальний конец комнаты. И я увидел.
Он снял кусок ткани, прикрывавшей мольберт. Откуда ему было знать о нежелании отца выставлять напоказ неоконченную работу? Я силился разглядеть полотно в сумеречном свете одной-единственной настольной лампы.
– Нет, это отец. Он у нас художник.
– Истинное чувство трагизма. А также глубокое знание и понимание истории христианства. Скажите, он когда-нибудь писал развалины древних монастырей? Поистине драматическое зрелище... Но и эта картина очень и очень хороша. Вы что же, не видели ее прежде?
– Вообще-то нет. Он никогда не показывал незаконченных работ.
– Пусть это будет нашей маленькой тайной. Вот скромность истинного творца. – Он поднялся из кресла. Профиль отчетливо вырисовывался на фоне света. Нос орлиный, на лбу, несмотря на холод, царивший в комнате, выступила испарина. – Подойдите, присмотритесь как следует. Уверен, вы найдете это полотно совершенно завораживающим, при условии, конечно, если до сих пор не разучились отличать подлинный католицизм от надуманного. – Тут он выдохнул струю дыма, и лицо его заволокла серо-голубоватая дымка.
– До сих пор?
– Ваша сестра как-то упоминала, что вы были иезуитом. Ну а потом, – он пожал плечами, – потом... отошли от этого.
– Деликатно сказано.
– Должен признаться, ваша сестра выразилась куда грубей и категоричней. В духе улицы. У нее, знаете ли, был... такой выразительный язык и тонкое чувство идиомы.
– Не сомневаюсь. Вернее, знаю.
– Скажите, почему вы оставили семинарию?
– Из-за женщины.
– Она того стоила?
– Разве этого нет в моем досье?
– Помилуйте, о чем это вы? Никакого досье не существует...
– Ладно, забудьте. Неудачная ремарка, продиктованная исключительно бессонницей.
– Так женщина того стоила?
– Как знать. Возможно, когда-нибудь найду ответ.
– Я слышу сожаление в голосе, или мне показалось?
– Думаю, вы ухватили палку не с того конца, монсеньер. Я ушел из-за Девы. Я не мог купить ее, а потому все остальное...
– И вы до сих пор не знаете, стоило ли уходить из-за этого?
– Единственное, о чем жалею, так это о том, что использовал ее как предлог. Существовали другие куда более веские причины.
– Ладно, автобиографических подробностей на сегодня, думаю, хватит. – Он улыбнулся. – Идемте, хочу, чтобы вы взглянули на работу отца.
Мы подошли к мольберту. Я включил еще одну лампу и увидел императора Константина, получившего знак с небес. В характерном своем мощном примитивном, даже повествовательном стиле отец запечатлел важнейший поворотный момент в истории Запада. Щурясь сквозь табачный дым и задумчиво поглаживая подбородок, монсеньер Санданато разглядывал полотно, а потом вдруг заговорил, словно меня и не было здесь вовсе. Словно рассказывал какому-то язычнику о том, что случилось в те давние времена на дороге, ведущей в Рим. Он говорил о Церкви и крови, пролитой за нее...
Историю Церкви всегда можно было сравнить с пестрым гобеленом, где изображены раскрытые в крике
