третья жертва по счету и первая по времени? Что общего у вас с Сирилом и Полой? Что знаете вы, о чем было бы известно им? Ничего, Купер, абсолютно ничего. Во всяком случае, относительно коробок. Вы не видели содержимого ни одной из них, а потому не представляете для них никакой угрозы, так ведь?
– Откуда я знаю? Спросите об этом того парня, что валяется там в снегу, – ответил я с деланно циничным безразличием заматерелого в передрягах бойца.
Питерсон встал, потянулся, отправился на кухню и вскоре вернулся с кофейником. Налил нам обоим по чашке и отнес кофейник обратно на кухню. Когда он снова вошел в комнату, его взгляд привлекла карта Второй мировой войны, принадлежавшая когда-то деду. С минуту он внимательно разглядывал флажки, обозначающие положение на фронтах, потом задумчиво спросил:
– Интересно, у войн вообще бывает конец?
– Не знаю, – сказал я. – Трудно поверить, но для некоторых они длятся всю жизнь. То и дело кого-нибудь обнаруживают: или несчастного идиота, который скрывается на чердаке в одном из домов в Берлине, или япошку на необитаемом атолле в Тихом океане. И они думают, что война все еще продолжается. Люди – странные существа.
Питерсон стоял у окна и маленькими глотками пил кофе.
– Однако те, кто хочет убрать вас с дороги, не знают, что вы ни о чем не имеете ни малейшего представления… повторяю, ни малейшего. Но они знают, что вы брат Сирила, а ему-то было известно об этих коробках. По крайней мере, ради этого он прилетел сюда из Буэнос-Айреса. Поставьте себя на их место. Раз Сирил знал о них – а что там такого особенного, для нас по сию пору тайна, – он вполне мог сообщить об этом вам. А поскольку такая вероятность существует, они считают, что вас тоже надо обезвредить, то есть прикончить. Сирил мог уведомить вас о них телеграммой. Мог позвонить вам по телефону из Буэнос-Айреса. Мог каким-либо другим путем дать вам знать о них. Эти коробки, столько лет пролежавшие в библиотеке, представляют для кого-то огромный интерес, Купер. Догадывалась Пола, что в них, или нет, – неважно. Коробки находились у нее, и, чтобы заполучить их, ее убили. Таким образом, как ни крути, все упирается в эти коробки. Что в них? Что в том металлическом ящике? Кто этот покушавшийся на вас тип? Кому еще, кроме вас, грозит опасность? Всякому, кто общался с вами. Доктору Брэдли? Бреннеру? Мне, будь я неладен? Чертов ящик у меня, значит, я вполне могу быть следующим на очереди в том проклятом списке. И уверяю вас, Купер, тот замерзший бифштекс во дворе, что сейчас лежит в снегу, орудовал не один, это как пить дать.
На лбу у Питерсона выступил пот, и он вытер лицо платком. Впервые я видел доказательство того, что у него тоже есть нервы. В то время как он говорил все это, стараясь убедить меня, какая мне грозит опасность, я думаю, ему самому открылись какие-то новые истины. Надо полагать, только сейчас он начал представлять себе масштабность всего происходящего, начал понимать то, чего я не мог осознать в силу своей безумной усталости, скорби и негодования по поводу случившегося.
До приезда «скорой помощи» мы больше почти не разговаривали, а когда санитары прибыли, чтобы забрать труп, я слышал, как Питерсон отдавал распоряжения.
– Осторожней, не разбейте его, – предупреждал он. – Труп, должно быть, стал очень хрупким от мороза.
Прошло не менее часа, прежде чем нам удалось завести мой «линкольн» и «кадиллак» Питерсона и выехать на дорогу, ведущую в город. Температура воздуха была минус двадцать пять градусов, и снег мело со всех сторон. Стоило отвести взгляд от красных задних огней идущей впереди машины – и только снег, снег, снег… Это было двадцать третьего января. Часы показывали половину второго.
18
Пока мы добрались до города, нападение на Артура Бреннера совершилось. Осада началась около двенадцати, продолжалась беспрерывно до часа дня, затем прекратилась.
В такую пургу, когда передвижение казалось почти невозможным, мы, ничего не зная о покушении на Бреннера, пожалуй, ехали бы еще медленнее, не начни Питерсон тревожиться о нем еще до нашего отъезда. Он позвонил к нему домой – никакого ответа. Позвонил в контору, расположенную в гостинице, – тоже. Выяснилось, что Бреннера никто не видел все утро. Питерсон с беспокойством посмотрел на меня, и мы поехали к Артуру. Его дом стоял на окраине, фасадом к реке, невидимый с дороги из-за холма, поросшего пихтами и елями. Узкий подъезд к дому, рассчитанный всего на одну машину, сегодня уже явно расчищали, но снегопад был настолько сильным, что дорогу вновь почти полностью замело мелкой снежной пылью.
За весь наш путь мы не обменялись ни словом. Меня мучила чудовищная изжога. Колени дрожали. «Кадиллак» со своими четырьмя зимними покрышками застрял на одном из узких поворотов, уткнувшись носом в сугроб, поднявшийся выше крыши машины. Мне приходилось слышать о таких снежных лавинах, которые, обрушившись с гор, хоронили под собой машины и тех, кто находился в них, обрекая людей на гибель, поскольку двери открыть было невозможно и смерть наступала либо вследствие отравления углекислым газом, если двигатель продолжал работать, либо от мороза, если двигатель выключали. Питерсон стал раскачивать машину взад-вперед, взад-вперед, пока не высвободил ее окончательно, однако часть снежного сугроба все же обвалилась и рухнула на капот с такой силой, что даже мы, сидя внутри, ощутили, как содрогнулся почти трехтонный «кадиллак».
Сделав последний поворот, сквозь снежную пелену мы различили дом – бесформенную громаду, сливавшуюся с серой метельной массой, нависшей над рекой внизу. Медленно, с невероятным трудом мы приблизились к дому и не увидели в окнах ни одного огня.
– О господи! – произнес Питерсон. В голосе его сквозил ужас.
Взрывом пробило брешь в фасаде здания, где обитал Артур Бреннер. Вместо двери зиял черный проем с рваными краями. Окна по фасаду были выбиты.
Питерсон остановил машину, и мы со всех ног бросились по снегу, проваливаясь по колено через ледяную корку, которая впивалась нам в ноги острыми краями, точно осколками стекла.
– Бреннер, – позвал Питерсон. – Бреннер! – В его крике звучали отчаяние, скорбь, страх и безнадежность.
Дверь, сорванная с петель, все еще дымящаяся, валялась в прихожей. Пол, припорошенный снегом, был усыпан осколками вдребезги разбитого зеркала и разлетевшейся на куски фарфоровой вазы с цветами.
Напротив двери и пробитой стены, на покрытой ковром лестнице, лицом вниз лежал Артур в такой позе, словно он пытался заползти наверх. На нем был толстый шерстяной халат. Никаких повреждений, похоже, он не получил, хотя лежал совершенно неподвижно.
Непостижимым образом Артур Бреннер не только остался жив, но даже почти не был задет – только ссадина на щеке. Отброшенный взрывной волной, он потерял сознание и всем своим массивным телом распростерся на ступеньках. Но вот его тяжелые веки дрогнули, он открыл глаза, посмотрел на нас и беззвучно медленно зашевелил губами.
– Они поставили на дверь мину-ловушку, – заметил Питерсон. – Дайте ему немного коньяка.
