то и препроводил вашего отца в Германию. Подробности о жизни и деятельности Эдварда Купера в оставшийся период войны мне неизвестны.
Какое-то время ваш отец работал в Норвегии с Квислингом, затем получил назначение на Балканы, а оттуда – в Мадрид. Он, как призрак, появлялся то тут, то там, был идеальным агентом – мог внедриться в любом месте. Мало кто знал о нем, но для большинства из них он был своего рода легендой. Вы спросите, почему нацисты не использовали его успех с целью произвести большой пропагандистский эффект? Почему не разгласили, что американский герой в действительности был фашистским шпионом, то есть нацистским героем? – Глядя на меня, он улыбался, как бы посмеиваясь над причудливыми поворотами судьбы. – На то существовала весьма серьезная причина. Его работа еще не была закончена. Его берегли для послевоенных лет. Для того времени, когда фашизм возродится. Именно тогда ему предстояло сослужить величайшую службу на пользу этого движения. – Рошлер пристально посмотрел на меня. – Вы слушаете меня, Джон?
Я кивнул. Часы стучали, точно молот по наковальне. Я с трудом воспринимал то, что он говорил, но внимательно слушал.
– Существовал долгосрочный план, – продолжал он, – в котором вашему отцу отводилась важная роль. Все зависело от окончательной победы фашизма. Если бы она наступила в результате войны, главной фигурой остался бы ваш дед Остин Купер. Он возглавил бы филиал организации в Соединенных Штатах. Но война была проиграна, и возникла необходимость ждать, строить все заново, и роль, отводимая вашему деду, перешла к вашему отцу. Он все еще был сравнительно молод и находился в полной безопасности: всему миру было известно, что он погиб. Нацисты обеспечили его документами на чужие имена, а когда настал бы срок, они раскрыли бы, кем он является на самом деле, и вернули бы его на родину. Не качайте скептически головой, мистер Питерсон. Согласен, все это кажется невероятным. Однако многое может казаться невероятным, пока не становится явным. Люди с поразительной легкостью приспосабливаются к условиям. История все время переписывается заново. Историческая правда относительна. И если бы Эдвард Купер вернулся в Америку героем, миру поведали бы совершенно иную правду и его не называли бы нацистом.
Это вещи очень тонкие, вы понимаете? Он мог бы называться республиканцем, или демократом, или даже социалистом, а возможно, стал бы основоположником какого-нибудь нового движения. Название никакой роли не играет. Он мог прибегнуть к поддержке евреев, или негров, или пролетариата, или бизнеса. Главное – сохранить генеральную линию. Поверьте мне, латиноамериканский план, который вот-вот вступит в действие, не представляется миру как второе пришествие нацизма. Это относится и к африканскому движению, которое набирает силу. А возьмите контроль над ближневосточной нефтью. Много мы слышим о нацистах? Отнюдь нет. Всем известно, что фашисты давным-давно стерты с лица земли.
Он говорил прикрыв глаза, слегка улыбаясь, поглаживая мурлыкающих кошек.
– Где же теперь мой отец?
– Ваш отец провел некоторое время в Каире, работал с теми, кто уцелел после войны. Потом в Париже, после этого – в Алжире. – Рошлер шмыгнул носом, чихнул, уткнувшись в шерсть кошки, энергично высморкался в скомканный платок. – Эдвард Купер скончался от рака три года назад в Швеции. Его место занял другой. Кто? – Он покачал головой. – Имеет ли это значение? Всегда кто-нибудь да будет…
Я неотрывно глядел в светло-серые глаза Лиз и видел там такие безбрежные дали, в которых мне никогда не доводилось и, надо полагать, никогда не доведется бывать. Где-то там затерялась и боль, пережитая ею. Вероятно, таков был ее способ самозащиты, вернее, способ выживания. Я же целиком сосредоточился на своих страданиях. Поведение Лиз я объяснял тем, что она была неспособна страдать. И только сейчас мне вдруг пришло в голову, что ей нанесен более ощутимый удар, чем мне, и это вернуло меня к действительности. Я стряхнул с плеча руку Питерсона, желавшего меня утешить, и подошел к ней.
– Ли, – сказал я, привлек ее к себе и прошептал: – Не надо плакать. – Я ощутил на своей щеке ее слезы и трепет ресниц. – Не плачь.
Она обхватила меня, все ее тело сотрясалось, она билась о мою грудь. Как бы то ни было, именно я стал невольной причиной ее боли.
– Вы не закончили, доктор, – сказал я. – Вы рассказали мне об отце… но главный вопрос в другом, не так ли? Во всяком случае, не с этого следовало начинать. Что стало с девочкой? Вы остановились на том, как двое таинственных незнакомцев, забрав ее, незаметно скрылись в тумане…
– Не незнакомцы – товарищи по агентуре, сподвижники. Они унесли ее. Это был перст судьбы, что они оказались рядом с домом как раз тогда, когда началась бомбежка, иначе малютка Ли погибла бы вместе с матерью. Потом ее отвезли в Ирландию, где у фашистов было много сочувствующих. Там девочка оставалась два года, воспитывалась в деревне. Она была слишком мала, чтобы помнить тот период своей жизни. Потом ее переправили в Норвегию, в Берген, но уже как ирландку. Оттуда в Австрию, затем в семью фон Шаумберг, где она и получила свою окончательную фамилию – Лиз фон Шаумберг.
Лиз рыдала, опустившись в кресло.
– А где был мой отец? – Это был крик души, полный глубокой горечи.
– Он страшно переживал, моя милочка, – утешительным тоном ответил Рошлер. – Но у него была своя, новая жизнь и еще не выполненный до конца долг перед движением. Он принял окончательное решение в соответствии с уготованной ему судьбой. После смерти жены он счел, что его дети должны иметь возможность жить спокойно, чтобы его тень не витала над ними. А это значило, что он больше не должен видеть ни одного из вас, чтобы перед вами никогда не возникла дилемма – признать его или отвергнуть. – Он помолчал, глянул на меня, потом на Лиз. – Он был исключительно волевым человеком и очень хорошим. Он любил всех вас. И его планы в отношении вас, Джон, и вашего брата Сирила осуществились. Как он и рассчитывал, вы жили собственной жизнью и верили в миф о его патриотизме. – Рошлер по-стариковски тяжело, устало вздохнул; этот бесконечно длинный вечер завершался. – С его маленькой дочерью Ли все получилось далеко не так просто…
Стрелка остановилась на цифре два, и часы мерно пробили время. Питерсон отправился на кухню и принес кружки с кофе. Кошки, когда он проходил мимо них, провожали его взглядом. По окнам стекали капли дождя. Передо мной разворачивалась моя жизнь или, вернее, те события, на фоне которых она протекала…
– Лиз, – обратился к ней Рошлер, – все эти годы то, что я знал о твоей судьбе, не давало мне покоя. Сидя в соборе в день вашего с Гюнтером венчания, я мучительно снова и снова задавал себе вопрос, знаешь ли ты, на что идешь. Позже Гюнтер сказал мне, что ты ни о чем даже не догадывалась.
– Почему ее просто не отправили в Куперс-Фолс к деду, когда война кончилась? – спросил Питерсон, стоя у камина и зажав в массивном кулаке кочергу.
– Сейчас я объясню вам, – ответил Рошлер. – У нас еще достаточно времени до вашего отъезда. Так вот, Эдвард Купер и понятия не имел, какую работу ему придется выполнять в Англии, а тем более, что от него потребуют бежать в Германию и посвятить свою жизнь нацистскому движению…
– Вы говорите о нем так, будто он служитель культа, – заметила Ли.
– Да, именно так. Сравнение вполне подходящее. Если бы ему пришлось вернуться в Соединенные Штаты, возможно, семья сохранилась бы. Но его отозвали в Германию служить рейху. А когда его жена погибла во время бомбежки, немецкие агенты просто не знали, что им делать с девчушкой. В Ирландию они отвезли ее по собственной инициативе, согласитесь, это
