– Калга-султан[83], – сказал Тетеря. – Второе лицо после хана. Что-то он зачастил в нашу Сечь… Нутром чую – не к добру это. Все обихаживает кошевого.
– У вас кошевым по-прежнему Кость Гордиенко?
– А то кто ж… – Тетеря скорчил кислую мину. – Все мудрует, хочет и здесь полной свободы – как было в старой Сечи. Да только хан не позволит нам развернуться в Олешках как дома. На чужом пиру и сдобная пампушка горше полыни.
– Это да…
– Вы на Сечь или как? – осторожно поинтересовался Тетеря.
– На Сечь. Будем проситься в товарищество.
– И правильно. Такие казаки, как ты, Мусий, и твои хлопцы, на Сечи нужны. Проситесь в курень к Ивану Гусаку. Он правильный человек. Да что я говорю! Тебе ли не знать Ивана.
Гамалея скупо улыбнулся и ответил:
– Как не знать…
Тетеря лукаво прищурился и негромко молвил – так, чтобы не слышали казаки, которые уже поднялись из-за стола и раскуривали в сторонке свои трубки:
– А хорошо вы погуляли с Иваном в Подолии[84]. Польские паны до сих пор зубы на вас точат.
– С казака беда, как с гуся вода. Пусть шляхта точит. Пока их не выбили.
– А пора бы…
– Старый греховодник! Ты на что меня подбиваешь?
– Казачки совсем без дела истомились. Обнищали, дальше некуда. Кто ж еще, как не ты, может собрать ватагу и повести в поход на ляхов? И я бы пошел. Ей-ей! Правая рука у меня добрая, не забыла, как саблю держать. Я и кулеш буду для всех варить, и в дозоре постою, потому как все равно мало сплю. Возьмешь?
– Опанас, не искушай! Цыпленок еще в яйце, а ты уже хочешь кинуть его в борщ.
– Я что, я ничего… – Тетеря расплылся в довольной улыбке.
Если Гамалея так говорит, значит, что-то держит в уме. Старый Опанас слишком хорошо знал Мусия. Трудно было поверить, что тот прибился в Олешковскую Сечь лишь для того, чтобы дожить до своей кончины беззаботно и в полном покое…
Василий жадно вглядывался в стены Сечи, которые приближались с каждым шагом коня. Лошади беглецов все порывались перейти на рысь, словно чуяли, что скоро им предстоит длительный отдых, но казаки придерживали их, чтобы насладиться зрелищем, волнующим душу каждого запорожца.
Сечь! Родной дом, колыбель запорожского казака! В Сечи и дым костров, что утренний туман, не выедает глаза, и дышится легче, и простая непритязательная еда кажется панским застольем. А уж горилка какая! Нигде в мире такой забористой не сыщешь. Она не пьянит, она веселит. Выпьет казак – и горе ему не беда, и жизнь кажется не такой уж и короткой, как на самом деле, – возможно, до первого боя.
Олешковская Сечь отличалась от остальных прежде всего застройкой.[85] В плане она была прямоугольной, по углам стояли дозорные башни, а ворота смотрели на север – туда, где находилась родная сторонка. С бугра, на котором остановились беглецы, чтобы получше рассмотреть милую их сердцу картину, были хорошо видны и валы Сечи, и собственно Кош[86] внутри валов с куренями по периметру, сечевой площадью и миниатюрной низенькой церквушкой, больше похожей на часовою, чем на полноценный православный храм.
За валами, перед воротами, находилось предместье. Там были построены мастерские, крамницы, мазанки ремесленников, дымились кузнечные горны, жарко горели печи стеклодувов, а на небольшой площади у одного из шинков веселилась молодежь. Даже с достаточно приличного расстояния хорошо были слышны звуки бубна, цимбал и сопелок.
Позади валов, немного поодаль, густо стояли кресты. Там располагалось казацкое кладбище. Мусий Гамалея с болью в сердце отметил, что, несмотря на малый век Олешковской Сечи, казацких могил считать было не пересчитать.
При въезде в предместье небольшой отряд Гамалеи встретил валку чумаков. Хорошо отдохнувшие серые волы бодро тащили тяжело нагруженные солью возы, а их погонычи с завистью и грустью посматривали на веселящихся казаков и обменивались впечатлениями от увиденного. Им предстоял длинный путь на Слобожанщину[87] (так определил Мусий по говору чумаков), и никто из них не мог знать, как оно все обернется.
Валку сопровождал отряд реестровых казаков, явно нанятых чумаками по уговору с полковником какой-нибудь малороссийской сотни. Процент от торговли солью был еще одной статьей доходов украинских можновладцев.[88]
Путешествия чумаков были весьма опасны, так как они часто подвергались набегам со стороны гайдамаков и татар. Поэтому чумаки редко отправлялись в путь в одиночку. Обычно их сопровождали конвойные, которым чумаки платили особый «ралец». В случае набега гайдамаков или ногайцев, чумаки для защиты строили из возов табор. Всякая валка имела своего выборного атамана, избиравшегося из опытных чумаков; он указывал путь, определял дневных и ночных сторожей для скота, распоряжался временем езды и отдыха, разбирал ссоры между своими товарищами и вообще был для всех отцом и старшим братом. Кроме атамана, каждая валка имела еще кашевара, на возу которого находились съестные припасы, а также казан и таганы.
В юности Гамалея тоже несколько лет ходил вместе с чумаками в Крым за солью. Как впоследствии он признавался сам себе, это были лучшие годы его жизни. Поэтому вид чумацкой валки пробудил в его огрубевшей, заскорузлой за годы скитаний душе яркие воспоминания, и глаза старого запорожца неожиданно увлажнились. Смутившись, он сделал вид, что ему в глаз попала соринку, и быстро смахнул набежавшую слезу краем широкого шелкового пояса алого цвета, который был намотан поверх расшитого серебряной и золотой нитью зеленого кунтуша с позолоченными пуговицами.
Нужно сказать, что казаков во главе с Мусием сразу заметили. Чересчур ярко и пышно выглядели они на фоне сечевиков, одетых бедно и небрежно. В сундуках богатого англичанина, кроме ларца с золотыми и серебряными монетами, было немало дорогой одежды, которая перекочевала в саквы беглецов, и, перед тем как распрощаться с перевозчиками, Гамалея приказал казакам снять простое дорожное платье и переодеться во все самое лучшее, чтобы не ударить в грязь лицом перед сечевым товариществом.
Что касается запорожцев, то у многих не было даже рубах, благо стояла летняя пора, а сквозь прорехи в прохудившихся шароварах проглядывало тело – ставить заплаты многие из казаков считали ниже своего достоинства. Да и вообще любой физический труд, особенно крестьянский, на Сечи считался зазорным. Старым запорожцам, наставникам молодежи, немало приходилось приложить труда, чтобы заставить молодое пополнение куреней в качестве тренировки рыть окопы и строить валы.
А уж кони беглецов и вовсе вызвали тихий ажиотаж. Казаки понимали толк в лошадях. Иметь быстроного выносливого жеребца было мечтой каждого запорожца. Это был лучший друг, который в тяжкую годину и от вражеской сабли может спасти – в атаке верхом многое значит быстрый поворотливый конь, который улавливает даже мысли хозяина, и от пули убережет – попасть в конника гораздо сложнее, чем в пехотинца, и от любой погони унесет.
Заметили казаков и шинкари. Один из них, старый еврей в линялом лапсердаке
