Но у выхода он, словно споткнувшись, посмотрел на висевший возле порога меч, подаренный желтоглазым старейшиной. Узкая полоска света отсекла ножны, невидимые в полумраке, и в лицо вождя хищно и зло сверкнула рубиновыми глазами золотая змея рукояти.
Остолбенело смотрел на нее Марсагет, чувствуя, как зашевелились на голове волосы. Игра солнечных зайчиков – наконец ударил первый мороз, и сквозь тучи проглянуло солнце – оживила металл; золотой гад извивался, тянулся к вождю. Марсагету показалось, что пасть золотой твари приоткрылась, шевельнулся длинный раздвоенный язык, зубы ощерились, наполнились ядом…
В помутившемся сознании ярким всплеском прорезалось предсказание Энарея; рубиновые глаза змеи потускнели, расплылись, и на вождя глянули желтые рысьи глаза старейшины. Лютая ненависть, струившаяся из этих глаз, обожгла сердце Марсагета; задыхаясь и теряя сознание, он отшатнулся, пытаясь спастись, убежать от неумолимо приближающейся золотой твари; но только крик, жалобный и беспомощный, вырвался из его горла и Марсагет, как подкошенный, рухнул на пол хижины…
Глубокая скорбь изливалась дымом костров над Атейо-полисом. Вождь племени Марсагет готовился отправиться в свой последний путь, в Геррос[109], где покоился прах его предков.
Жрецы уже приготовили покойного к путешествию в царство мертвых: зашили желудок, перед этим очистив и наполнив толченым кипером, семенами седерея, аниса и благовониями; покрыли тело тонким слоем воска, обрядили в лучшие одежды, уложили на похоронную колесницу, а рядом с ним – его славное оружие, побывавшее не в одном бою. Уже нагрузили несколько телег сокровищами, которые понадобятся вождю в ином мире: золотые чаши, кубки, богатая сбруя, меха, одежда. Уже были назначены те, кто должен сопровождать вождя в бесконечность, кого умертвят в могиле повелителя: виночерпий, конюший, телохранитель, вестник, повар. Уже в особом загоне собрали и жертвенный скот – первенцев всех домашних животных; их тоже положат возле усопшего.
И только главное еще не определилось – кто из жен разделит участь Марсагета, последует за ним в дальние края, где вечно сияет солнце, где полно дичи, и степь всегда в зеленом весеннем наряде.
Все ждали повеления Абариса, вождя племени. А он, закрывшись в своей опочивальне, молил богов сжалиться над ним – он боялся, что это будет Опия. Никто, кроме него, даже в мыслях не представлял, что мать нового вождя может решиться на этот шаг. А Опия, узнав о смерти Марсагета, первым делом позвала к себе Абариса и сказала: «Не принимай решения без моего согласия».
Он до сих пор мучился неведением, в одинаковой мере страшась пойти против ее воли и с ужасом ожидая того, что она пожелает разделить похоронное ложе вместе с отцом.
Но вот наступил день, когда похоронная процессия должна была отправиться в Геррос. Морозный воздух звенел, искрился блестками инея; солнце взошло чистое, яркое. У повозок возле акрополя толпились сколоты. Женщины с исцарапанными в кровь лицами рыдали; многие тут же обрезали кусочек уха и делали круговые надрезы на руках. Мужчины, все простоволосые, коротко остриженные в кружок, прокалывали левые руки стрелами. Отдельно стояли военачальники, сколотская знать, жрецы, старейшины, а также Абарис и Радамасевс. Побратим Марсагета едва держался на ногах, весь в крови от ритуальных ранений – в простой одежде, почерневший от горя, покорный и молчаливый.
Взоры сколотов были обращены в сторону ворот акрополя – ожидали появления одной из жен Марсагета, чтобы тронуться в дорогу. Но кто из них разделит последний путь вождя? – этот вопрос занимал всех.
Наконец из-за стен акрополя донеслось заунывное пение, а затем в воротах показались женщины в черных одеяниях. Впереди выступала Опия – в длинном белом платье, подвязанном красным поясом, с распущенными волосами, без украшений. Только на груди у жены вождя висел маленький алабастр.
Абарис едва не потерял сознание – застонал, судорожно хватая ртом стылый воздух, пошатнулся; Меченый успел заметить его состояние, поддержал. И дал знак – трогать! Защелкали кнуты возничих, и повозки медленно потянулись к главным воротам, а затем на степную дорогу. На исходе шестого дня пути похоронная процессия, оставив позади редколесье, вышла на степной простор.
Вечерело. Животных распрягли, угнали на выпас. Повара торопились приготовить ужин, а Меченый давал последние указания дозорным воинам – время тревожное, могут появиться сарматы. Для Опии поставили юрту, и она удалилась на отдых.
Всадник на тонконогом скакуне хороших кровей появился в расположении сколотов внезапно. Его длинный тонкошерстный плащ был скреплен на плече массивной золотой застежкой в виде пантеры, под плащом сверкал дорогой панцирь, на широком боевом поясе висел меч. В руках всадник держал длинное копье, а возле седла висели притороченые щит и аркан.
Он галопом проскакал вдоль повозок, спрыгнул с коня возле юрты Опии, бросил поводья опешившим телохранителям – воины было сунулись задержать неизвестного, но под его пристальным взглядом стушевались и с поклоном приоткрыли полог юрты.
Опия сидела на высоких подушках бледная, неестественно спокойная, со странным выражением вглядываясь в алабастр, который сняла с шеи и поставила перед собой.
Неизвестный воин застыл у входа, не дыша; его единственный глаз блеснул слезой, крепко сжатые губы подрагивали.
Опия медленно повернулась к нему, долго приглядывалась, затем, все еще не веря глазам, судорожно сжала алабастр и вскочила.
– Ты?!
– Опия… – не сказал, простонал воин.
Опия стремительно бросилась к нему, вскинула руки, будто намереваясь обнять… – и опустила их; ее лицо исказилось от горести, она залилась слезами.
Воин упал к ее ногам и, как безумный, принялся целовать безвольные руки Опии.
– Авезельмис, любимый… – шептала Опия, роняя слезы на непокрытую седую голову воина.
– Опия… вот я… и пришел… – Авезельмис говорил лихорадочно, точно в бреду. – Я долго искал тебя… Очень долго ждал… этого мгновения… Любовь моя единственная… Опия…
– Как же так? Ведь ты… ведь тебя убили? Нет, нет, не верю! Это не ты?! – Опия отшатнулась от Авезельмиса с ужасом на лице. – Я сплю, я сейчас проснусь… – она провела рукой по глазам.
– Авезельмис…
– Это я, я! Живой, я пришел к тебе. Теперь никто и никогда нас не разлучит! Опия, жизнь моя… Любимая…
Опия посмотрела на алабастр, затем перевела взгляд на Авезельмиса.
– Ты… тогда меня… вылечил?
– Я, моя несравненная…
– О боги! – Опия без сил опустилась рядом с Авезельмисом. – Я чувствовали это, ты приходил мне в снах, но я не верила! А ты был рядом… живой! Почему, почему ты мне тогда не открылся?!
– Не мог, не имел права. Думал, что ты меня уже позабыла. Только надежда удерживала меня в этих местах. Ведь пока был жив Марсагет…
– Замолчи! Не упоминай его имени!
