пазухи, сую его за пояс. Так удобней. Выхожу из каморки.
Коридор пустынен. Он ведет в кафетерий, который работает только днем. Еще одна дверь, дубовая, прочная, заперта. За нею слышен ресторанный гам и звуки оркестра. Ключ от этой двери у меня есть, добыл с великим трудом.
Приоткрываю дверь. Все точно, вот она ниша, за портьерой, рукой подать. В щелку виден мой кандидат в покойники с фужером в руках. Держит речь.
Извини, дорогой, времени у меня в обрез, доскажешь на том свете…
Достаю наган, рывком отдергиваю портьеру и выскакиваю перед честной компанией 'клиента', как черт из табакерки. Стреляю в голову почти в упор. Два раза – для верности. Вполне достаточно.
Вижу, как дуболомы от неожиданности шарахаются в сторону, один из них валится со стула. Секунд пять-семь у меня есть в запасе, пока они очухаются, поэтому я спокойно возвращаюсь за портьеру и запираю дверь на ключ.
А теперь – ходу, ходу! Бегу по коридорам, спускаюсь в полуподвал. Вот и мой лаз. Выдираюсь наружу и бросаюсь в кусты. Снова бегу, не выбирая дороги.
Наконец впереди блеснул свет фонарей. Аллея. Прячу в карманы оружие, шлем, перчатки и неспешным шагом иду к выходу из парка.
Человек гуляет, вечерний променад…
– Эй, парень, дай закурить!
Компашка, человек семь. Расфуфыренные крали, раскрашенные, как индейцы сиу на военной тропе, и – один, второй… точно, четыре лба, два из которых росточком под два метра. Акселераты хреновы…
– Не курю, – бросаю на ходу и уступаю им дорогу.
– Как это не куришь? Ну-у, парень…
Начинается обычный в таких случаях базар-вокзал. Про себя матерюсь втихомолку: остолоп, нужно было кустами до самого выхода из парка чесать, а теперь стычки не миновать – сопляки на подпитии. Или накололись, что все едино.
Мне разговаривать недосуг, надо рвать когти отсюда, и поскорее, но они уже окружили меня, ржут в предвкушении спектакля. Эх, зеленка, молокососы…
Бью. Удары не сдерживаю, но стараюсь не уложить кого-нибудь навеки. Мне перебор не нужен, да и дерусь не со зла, а по необходимости; к тому же не за зарплату.
Все. Кончено. Один, сердешный, ковыляет в кусты, трое лежат. Кто-то из них подвывает от боли. Кунфу[1], детки, не игрушка…
Крали стоят в стороне, нервно повизгивают.
– Привет… – машу им рукой и исчезаю…
Двор, лестница, карниз… Немного побаливает рука: на тренировке ушиб, сегодня добавил. Ладно, до свадьбы заживет. Главное, заказ выполнен, десять тысяч в кармане.
Теперь мотать нужно отсюда на месяц-два. Но не сразу. Через неделю – в самый раз.
Закрываю окно, раздеваюсь. А все-таки устал. Чертовски устал. Спать…
На кухне бьют часы. Одиннадцать. И тут же в дверь моей комнаты забарабанила Хрюковна:
– Вставай, паразит! 'Згляд' ужо…
Выдерживаю положенные полминуты, жду, пока Хрюковна не выстучит мне алиби. Дверь ходит ходуном, даже сухая краска осыпается, а старая ведьма молотит не переставая.
Ладно, пусть порадуется, горемычная…
Наконец послышались голоса остальных соседей – выползли из своих щелей, ублюдки. О, как я их ненавижу! Ерошу волосы, отмыкаю дверь и выскакиваю в одних плавках в коридор, пусть все посмотрят на меня, 'сонного'.
– Ты что, сбрендила?! – ору на Хрюковну и усиленно тру глаза.
– Сам просил… – довольно растягивает свои лягушечьи губы она. – 'Згляд' смотреть. Тютелька в тютельку…
– А-а… – Мотаю головой, прогоняя остатки 'сна', и шлепаю в ванно-сортирную комнату – умываться.
День прошел – и ладно…
Опер
Горячий, сухой воздух схватывает горло клещами, пыль, густо настоянная на пороховом дыму, рвет легкие на мелкие кусочки, но кашлять нельзя: собьется верный прицел, и тогда амба и мне, и Косте, и Зинченко, и командиру, который ранен в голову и лежит за камнями. Душманов много, они окружают нашу высотку, и я стреляю, стреляю, стреляю…
Они пошли в очередную атаку. Огромный бородатый душман бежит прямо на меня. Я целюсь ему в грудь, пули рвут одежду, кровь брызжет из ран, но он, как ни в чем не бывало, только ускоряет бег, и лишь страшная, злобная ухмылка появляется на его бронзовом лице.
Я вгоняю в его волосатую грудь весь боекомплект, пулемет разогрелся так, что обжигает ладони, а он все еще жив и бежит, бежит…
Вот он уже рядом, его заскорузлые пальцы, извиваясь змеями, подбираются к моему горлу. Я задыхаюсь, пытаюсь вырваться из его крепких объятий, кричу…
И просыпаюсь.
За окном рассвет, чирикают воробьи. Тихо, спокойно. Отворяется дверь спальни, входит мама, склоняется над моей постелью.
– Ты снова кричал… – говорит она, вздыхая.
– Сон, все тот же сон… – бормочу я в ответ и невольно вздрагиваю.
Сколько лет прошло, а Афган все не отпускает мою память, является в кошмарных снах, будь он трижды проклят. В кошмарных снах, которые были явью.
– Мама, я уже встаю… – Глажу ее руки.
Она, скорбно поджав губы, качает головой и уходит. Господи, как она сдала за те два года! Совсем седая стала…
Зарядка желанного спокойствия и сосредоточенности не принесла. На душе почему-то сумрачно. Быстро проглатываю завтрак и едва не бегом спускаюсь по лестнице в подъезд. До управления минут десять ходьбы, если напрямик через парк.
Парк еще пустынен, дремлет в полусне при полном безветрии. Свежеокрашенные скамейки, словно плоскодонки, плавают по обочинам аллеи в голубоватом утреннем тумане.
На душе становится легко и прозрачно, но невидимый скользкий червь постепенно вползает в мозг, и уже возле входа в здание горУВД я чувствую, как он начинает пожирать благостные мысли, оставляя после себя тлен хандры.
Кабинет уже открыт.
– Привет! – с наигранной бодростью в голосе говорю я Славке Баранкину, своему напарнику, белобрысому крепышу; у нас кабинет на двоих.
– Умгу… – отвечает он, дожевывая бутерброд.
Славка, как и я, холостяк, но, в отличие от меня, живет в милицейской общаге, похожей на СИЗО: на первом этаже решетки, двери обиты железом, гнусно-синей окраски панели в коридорах и дежурные у входа с непрошибаемо-дубовыми моральными устоями первых