Что ж, ребятам стоит позавидовать. Теперь они сидят возле кондиционера под холодным ветерком, пьют водку со льдом и закусывают мороженым салом с 'Бородинским' ржаным хлебом, который раз в неделю доставляли из Москвы контрабандой по воздуху транспортники летного отряда.
Конечно, век бы не видеть такого гостеприимства, но что поделаешь, если на этот раз мы не захватили в дорогу везение, без чего даже самый ушлый диверсант – всего лишь кусачий нуль без палочкивыручалочки…
– Волкодав! Эй, приятель, кончай играть в прятки! Выходи из укрытия. Не заставляй нас брать тебя за шкирку.
А вот это уже наглость! Интересно, кто меня вложил по самое некуда? Слушая, как наблюдатель надрывался в громкоговоритель, я едва не задохнулся от злости.
Не-ет, парниша, шалишь! На-кося, выкуси! Видимо, ты, братец, не очень-то и уверен, что я тут залег. А вот проверить свои подозрения – кишка тонка. Для этого нужно спуститься вниз и прочесать каменный лабиринт. Где затаился не молокосос-первогодок, а один из лучших диверсантов-разведчиков армии.
В боевой обстановке эта тарахтелка, что порхает над головой, уже догорала бы на песке, а стрючки, забившие ее брюхо (думаю, их – спецназовцев группы захвата – там не более четырех человек), говорили последнее прости. Конечно, с моего позволения.
Не меняя позы, я скосил глаза на часы и в душе торжествующе захохотал – все, концерт закончен, у вертолета горючки осталось лишь на обратную дорожку. Адью, болтунчик!
Все-е-е… Ну и стрессик, моб твою ять… Когда вертолет превратился в точку, стремившуюся в бесконечность, я медленно-медленно распрямил ноги, разогнул спину, встал на одно колено и…
И – застыл.
Звук. Знакомый, не раз слышанный, но так и не ставший обыденным и привычным. Словно кто-то пролил воду на раскаленную плиту. Чувствуя, как меня прошиб холодный пот, я краем глаза посмотрел направо.
Мог бы и не смотреть. Конечно же, ОНА. Огромная, серовато-песчаного цвета, с оранжевыми пятнами вдоль спины и мелкими темными пятнышками по бокам гюрза. Или, как ее звали в Афгане некоторые штабные умники, левантская гадюка.
Как на меня, так один хрен. Тупая безмозглая тварь, ползучая смерть. Немало наших ребят испытало на своей шкуре укусы таких гадин, и очень немногие после этого остались живы.
Да, дела у меня сейчас, прямо скажем, неважные. Гюрза спала после ночной охоты, а я имел неосторожность потревожить процесс ее пищеварения.
И кроме того, что самое неприятное, нечаянно загнал эту тварь в угол – позади змеи высился скальный обломок с отвесными боками, похожий на хоккейную клюшку.
Я застыл, почти не дыша. И наверное, был бледен, как поганка. Не хотелось бы мне сейчас увидеть себя со стороны.
Я знал, что гюрза, которой преградили путь к спасению, бросается на врага без промедления. И прыгает на расстояние равное или даже чуть больше длины ее тела. А у этой гадины, толщиной с руку, от головы и до кончика хвоста уж точно не менее полутора метров.
И тем не менее змея вела себя на удивление смирно. Свернувшись в клубок, она подняла вверх тупую морду и внимательно разглядывала меня своими безжизненными и страшными глазами хладнокровного убийцы, впитавшего в себя всю жестокость породившего ее прадавнего мира.
Впрочем, разгадка относительного спокойствия гюрзы лежала, что называется, на поверхности – судя по раздувшимся бокам чешуйчатой твари, ночная охота удалась на славу. К тому же я торчал перед ней неподвижный, как гвоздь в доске.
Но я знал, был уверен, что стоит мне только шевельнуться – и пиши пропало. А сейчас сытая стерва, наверное, радовалась – как же, такая гора мяса припрыгала на зубок – и размышляла: не протухну ли я до вечера на такой жаре, если прямо сейчас сделать свой навеки усыпляющий укол?
Ну ладно, шутки шутками, а изображать перед толстой зубастой веревкой оловянного солдатика я не намерен. Да и время поджимает – не ровен час, вернется вертолет (а в этом я был уверен на все сто), и тогда уж точно хана.
Конечно, в моем РД среди прочих медикаментов есть и противоядная сыворотка, но валяться в госпитале и ждать, пока сестричка унесет судно, – увольте.
Медленно, по миллиметру, я начал опускать руку, которой держался за карниз. А хотел я добраться до берета, чудом удержавшегося на голове, когда мне пришлось дать деру от чересчур любопытного всезнайки, вышивающего по пустыне на летающем драндулете.
Если кто-либо услышит от меня, что в этот момент я был спокоен, как Будда, пусть плюнет мне в лицо и разотрет ногой.
Я так часто видел смерть в разных ее обличьях, что считал своей подругой и относился к ней с некоторой иронией ну и, понятное дело, опаской: воздушный поцелуй – куда ни шло, а вот в объятия – извините, мадам, мы люди вежливые и интеллигентные, так что свою очередь уступаем.
Но какой меня мандраж бил, пока я в сверхзамедленном темпе совершал па из китайского балета, ни в сказке сказать, ни пером описать. Интересно, почему человек испытывает такой страх перед всеми ползучими тварями? Страх первобытный, совершенно неподвластный рассудку и здравому смыслу.
По-моему, Адам и Ева сбежали из райского сада на землю только потому, что там чересчур много змей расплодилось…
Гюрза выжидала. Это была старая, опытная стерва (или стервец? – поди пощупай…). По тому, как она подняла голову еще выше и слегка отвела ее назад, я понял – эту гадину на мякине не проведешь. Похоже, ей нравился этот безмолвный поединок и она готова принять мой вызов.
Как хочется мигнуть… Нельзя. Тут и дышать-то нужно в минуту по капельке. Вот зараза!
Гюрза ждала…
Киллер
Ненависть. Ненависть и омерзение. Они плещутся во мне, будто я стал выгребной ямой. Я лежу на койке лицом к стене, и никакие разумные доводы не могут заставить меня посмотреть в его сторону.
Но я дышу с ним одним воздухом, а потому мне хочется вырвать свои легкие, чтобы ни одна молекула его воистину смрадного дыхания не могла больше проникнуть в меня и отравить вконец последние дни или часы перед казнью.
Мой сокамерник… За неделю, которую мы провели вместе, я перекинулся с ним всего несколькими словами. Не было нужды. Ни он, ни я не отличались словоохотливостью, да и о чем было говорить двум конченым людям на пороге преисподней?
У нас остались только воспоминания, и мы наслаждался ими отрешенно и в полной тишине. И только во сне он стонал, ворочался, а однажды, где-то после полуночи, вскочил, забился в угол и долго выл дурным голосом, правда, не очень громко, время от времени
