знания обременяют человека…
– Открывай! – рявкнул толстяк на старую каргу.
Похоже, только она одна догадывалась, зачем собрали ее 'девочек', и горестные слезы старушенции кропили морщинистые щеки уже добрых полчаса.
Не думаю, что она жалела их. Просто старая ведьма быстренько подсчитала возможные убытки и от этого впала в состояние прострации, слабо реагируя на окружающих.
Но приказ толстяка она все-таки расслышала.
Звякнул кованый засов, затем брякнули крючки, распахнулись обе половинки парадных дверей, и толпа женщин, вопя на разные голоса, в мгновение ока смяла и разметала в стороны растерявшихся боевиков Низамеддина.
Пока они приходили в себя, мы подбежали к лимузину и, сняв яшмак, стали стучать в стекла кабины.
При виде переодетого женщиной Хайруллах-бея водитель едва не проглотил язык. Он только мычал чтото и растерянно тыкал пальцем в прилипшую к стеклу маску старой шалавы, которая была похожа на лицо его господина.
– Открывай, сын греха, а не то я тебе голову оторву! – наконец взревел тяжело дышавший толстяк.
Он заметил, что улица опустела, и боевики стали собираться в кучки, все еще не в состоянии осмыслить произошедшее.
Однако этот ступор не мог продолжаться чересчур долго, и нам нужно было быстрее укрыться за броней 'кадиллака'.
В конце концов водитель признал Хайруллах-бея, и заветные дверцы мягко щелкнули своими отменными замками. Он попытался оправдываться, но толстяк молча отвесил ему затрещину, и водитель погнал машину сломя голову.
За толстенным стеклом мелькнула физиономия недобитого итальянского мафиози, и я едва удержался от искушения опустить стекло и вогнать ему пулю прямо между глаз.
Уж очень удобной оказалась рукоять 'беретты'…
Киллер
Мой новый шеф в этот прозрачный вечер был похож на индюка: то кичился, гордо выпячивая грудь, своими заслугами в деле ликвидации конкурента, то топорщил перья и облаивал меня за мое самоуправство. -…Порядок есть порядок! – закончил он длинную тираду.
И одним махом осушил вместительный бокал с какой-то южно-американской пакостью.
Мы сидели на открытой веранде загородного ресторана и наслаждались прекрасным видом на долину.
Закатное солнце, придавленное сверху оранжево-розовым облаком, спасалось бегством в скалистые каньоны дальних гор, остывающий воздух был наполнен негой и запахами экзотических цветов, гирляндами оплетающих резные деревянные столбы и решетчатые стены веранды.
Над цветами все еще роились похожие на больших шмелей колибри, перекликались бакурау,[78] но из щелей в крыше уже вырывались черные молнии ночных охотников – летучих мышей. – Виноват…
Мне не хотелось в этот прекрасный спокойный вечер затевать ссору.
– То-то… – остывая, сказал Тимофей Антонович.
Покопавшись в портмоне, он достал несколько разноцветных пластмассовых прямоугольничков и клочок бумаги.
– Держи, – протянул мне прямоугольники. – Это у них тут такие деньги. Кредитные карточки. Без кода, который известен только владельцу, не получишь по ним ни шиша. Короче говоря, не хрен здесь делать нашим щипачам и гоп-стопникам, климат не тот. Потому и 'масть' начали менять в забугорье. – Он рассмеялся. – Бизнесом занялись: кто бензин водой разбавляет, кто гамбургеры с дохлятиной варганит, а пошустрее да с умишком – в компьютерные системы банков залазят и бабки качают на левые счета.
– Спасибо.
– А это, – Тимофей Антонович положил на стол передо мной бумажку, – запомни, как 'Отче наш'. Банк, номер счета и прочая. Запомни и сожги. Там пока немного, двадцать штук. 'Зеленью'. Тебе полагалось больше, но я удержал за пластическую операцию и обучение. Извини, Ерш, – деньги счет любят, хи-хи-хи… – гнусненько захихикал он. – На карточках – семь тысяч. На мелкие расходы. – Хватит.
Я небрежно рассовал кредитные карточки по карманам и допил апельсиновый сок.
– Когда домой? – спросил я с надеждой.
– А кто тебе сказал, что мы рванем в Расею-матушку? И тут у нас дел невпроворот. Особенно у тебя. Клепай бабки, пока на волне. После ликвидации на стадионе к тебе очередь выстроилась. – Нет возражений, – безразлично ответил я.
И принялся за мороженое – большой розовый шар, обсыпанный смесью из шоколада и растертых в порошок сухофруктов и политый медовым вареньем.
– Но прежде я хочу увидеть жену и сына.
– Черт тебя дери, Ерш! – взвился, будто укушенный, Тимофей Антонович. – Далась тебе эта баба. Еще насмотришься на нее, когда выйдешь на пенсию. Я вот живу без семьи, считай, всю свою жизнь – и ничего, как видишь, жив-здоров и не кашляю. А телок на наш век хватит, были бы башли.
– Я хочу их видеть, – медленно сказал я, чувствуя, как тело начало наливаться свинцовой злобой. – Нет! И хватит об этом, – отрезал шеф.
И потянулся за очередным коктейлем.
– Не думаю, что сейчас вы правы, – с расстановкой произнес я, вперившись тяжелым взглядом в раскрасневшееся от выпивки лицо Тимофея Антоновича. – Ты… мне… угрожаешь?! Тимоха в этот миг стал похож на ощерившегося шакала, отгоняющего соперника от падали.
– Мне?! Ты, сявка, мать твою!.. Да я тебе жилы на шею намотаю, понял? Думаешь, если пришил десяток лохов, так уж и бронзоветь пора? Я никогда, никого и ничего не боялся и сейчас не боюсь. Усек? Запомни – ты будешь делать все, что я скажу. Иначе – как в старые добрые времена: шаг в сторону – побег, стреляют без предупреждения.
И, уже остывая, злобно осклабился:
– Даже если ты меня и пришьешь, что весьма возможно, судя по твоим прежним 'подвигам', толку тебе от этого будет мало. Во-первых, тебя найдут и на дне морском. А во- вторых, с твоих домочадцев, жены и сына, шкуру с живых сдерут. Притом на твоих глазах. Так что не забывайся, Ерш. Ты мне по гроб жизни обязан. А долги нужно платить. Помни об этом всегда.
Черная пелена вдруг окутала меня погребальным саваном, и внезапно сковавшее тело бессилие впилось в сердце терновыми шипами.
Я вяло ковырялся вычурной серебряной ложкой в креманке с подтаявшим мороженым, смотрел пустыми глазами на изрядно опьяневшего Тимоху, механически отвечал на вопросы и даже улыбался пошлостям, которые так и сыпались из него, как из рога изобилия.
Но я, как зомби, был мертв.
И только единственная мысль билась раненой птицей в опустевшей голове: 'Ты умрешь,
