– А ты мне наливал!? – окрысилась она ни с того, ни с сего.
– Слушай, киска, наше совместное добровольно-принудительное существование начинает напоминать известный анекдот.
– Я не киска! – Она швырнула печенье на пол; хорошо, что не в меня – это уже прогресс. – Какой анекдот? – помолчав, спросила она будто вскользь; все-таки женское начало возобладало над упрямством, благоприобретенным по причине плохого воспитания.
– Как-нибудь потом. А сейчас изволь отвечать на мой вопрос. Если забыла, о чем я спрашивал, повторюсь: ты где болталась, милочка, ночь напролет? И не вздумай переть буром! Иначе немедленно выставлю тебя за порог.
Она посмотрела на меня пристальным взглядом, не предвещающим ничего хорошего. Но, натолкнувшись на мою закаменевшую физиономию, судорожно сглотнула, – наверное, проглотила целый залп ругательств, вертевшихся на кончике языка, – и сказала внезапно охрипшим голосом:
– Я забирала свои вещи.
– У стариков Коськиных?
– А у кого еще?
– До чего не люблю лживых людей! Меня от них просто тошнит.
– Ты не смеешь меня оскорблять, я не лгу!
– Майор из угрозыска довел до моего сведения, что в твоей комнате, кроме грязного белья, ничего не было.
– Я разве сказала, что заходила в избу?
– Нет. Ты хочешь меня убедить, что твои вещи хранились в хлеву?
– Остряк-самоучка… – Она независимо фыркнула. – Может и в хлеву. Тебе какое дело?
– Тут ты права. Но меня гораздо больше интересует другое: что же ты, дурочка, суешь свою глупую голову в пасть льва, не проверив, живой он или чучело? Помолчи! Я сыт по горло твоими выступлениями. За избой следят, притом профессионалы. Круглосуточно. И я совсем не уверен, что через час-другой сюда не нагрянет бригада бойцов во главе с Ильханом… или как там кличут твое пугало. Дошло до желудка, мадмуазель жираф? Теперь можешь переваривать.
До нее и впрямь дошло. Лицо ее мгновенно стало белым как мел.
– Но я… я была очень осторожна! – воскликнула она с отчаянием.
– Дитя природы… – сказал я насмешливо. – Когда работают профи, муха не пролетит, чтобы они ее не заметили.
– Господи, что теперь делать, что делать!? – С этими словами она вскочила и заметалась по своему узилищу.
– Ждать, – коротко ответил я, и занял ее место. – Успокойся и садись рядом. Помаракуем маленько, как нам жить дальше. Сядь, не мельтеши! Сделанного не воротишь.
Каролина покорно подчинилась.
– А теперь расскажи, как все происходило. В деталях.
Она коротко вздохнула и начала:
– Я вышла наружу, когда начало темнеть. Сначала пробиралась ползком – ну, ты знаешь, там кусты поначалу невысокие… Затем встала на ноги – позади огородов. И пошла, прячась за деревьями. Рюкзак был на чердаке сарая. Взяла его… и вернулась.
Девушка быстро взглянула на меня и опустила голову. Что-то она недоговаривает, подумал я с подозрением.
Темнит, точно темнит. Вот чертовка!
– Может, все и обойдется… – сказал я задумчиво. – Ты все делала правильно. По идее.
– Правда? – обрадовалась Каролина.
– Видишь ли, в то самое время, когда ты отправилась в свое 'путешествие', я удил рыбу на косе. Это довольно далеко от избы. Так как наблюдали за мной, – ведь никто пока не знает, что ты прячешься в погребе – то естественно предположить, что топтуны оставили избу без присмотра.
– Ах, если бы все это было именно так!
– Скорее всего, я прав. Дело в том, что усиленное наблюдение обычно ведется группами по четыре человека: двое бодрствуют, двое отдыхают. Так сказать, до особого. Отдыхают, значит спят. Поэтому бодрствующие наружники торчали где-то вблизи косы.
– А откуда тебе известно, как работает наружное наблюдение? – спросила она, глядя на меня сузившимися глазами.
– Книги нужно читать, дорогая.
– Какие мы умные…
– Да уж… Но про то ладно. Есть еще один серьезный нюанс… – Я пытливо заглянул ей в глаза.
– Ты о чем? – Каролина мастерски изобразила повышенное внимание, замешанное на туповатой наивности.
– Все о том же. Я хочу точно знать, когда и как ты возвратилась обратно. Только не фантазируй! Это очень важно.
Девушка густо покраснела и сразу стала беспомощной и на удивление симпатичной. Если бы деловые, практичные женщины знали, какими красивыми и привлекательными они становятся, когда (пусть ненадолго) с них слетает чешуйчатая броня эмансипации… Увы, обычно в такие моменты поблизости нет ни одного зеркала.
– Я… я вернулась утром…
– Что-о!? – Будь я на ногах, немедленно приземлился бы на пятую точку; вот это фортель. – Ну-ка, объяснись.
– Понимаешь, когда я забралась на сарай, в этот момент дед Никифор поднялся по приставной лестнице и запер дверку, ведущую на чердак. Мне пришлось ночевать на охапке соломы. Там столько мышей… бр-р-р! – Она вздрогнула. – Я так и не смогла уснуть…
– Ну, а дальше что?
– К средине ночи я, наконец, додумалась, как мне спуститься на землю. – Она показала сильно оцарапанные руки. – Вот, смотри.
– Смотрю и пока ничего не понимаю.
– Так ведь крыша сарая из камыша. Об него я и оцарапалась. Мне удалось найти на чердаке кусок сломанной пилы, я перепилила доску, а затем, сделав в камышовых вязках дыру, ранним утром вылезла наружу.
Прыгать вниз я не боялась – за сараем лежала куча прошлогодней картофельной ботвы.
– Говоришь, рано утром? – спросил я с проснувшейся надеждой.
– Да. На рассвете.
– Ну, ты везучая… – сказал я с восхищением. – Постучу по дереву, чтобы не сглазить.
– Что значит – везучая? – осторожно поинтересовалась Каролина.
– Думаю, что тебе уже не нужно рассказывать, как ты пробиралась обратно в погреб. Дело в том, что в этот самый момент Зосима запрягал Машку, а я ему помогал. Мы ездили в райцентр.
– То есть, те, что за тобой следили, меня видеть не могли?
– Вот именно. Правильно мыслишь. Очень хочется, чтобы мы с тобой не ошиблись.
– А мне как хочется…
– Кстати, а где твой знаменитый рюкзак? – поинтересовался я небрежно, словно
