Анфиса хватала за плечи и Наташу, и мать, и Прасковею, прижимала к себе, отталкивала и счастливо смеялась.
— Наташенька, какая ты стала милая! Ах, не хмурься, пожалуйста! Ты — сильная, тебя не изломаешь… А ты, Настя… ну, совсем изменилась! Куда робость твоя девалась! Это вас Прасковея-Пятница живой водой напоила. Знаю, всё знаю… Словно вместе с вами живу…
А Гриша вполголоса говорил с Харитоном, и оба они подозрительно посматривали на окна.
— За деньги всё можно, — засмеялся Харитон. — А где полиция деньги не любит? В нашей Нахаловке всяко фараонам платят — и рублём, и дубьём. У меня дружки в полиции. Сам надзиратель заходит ко мне за мздой, а я играю ему на гармонии. Выпьет полштофа и все секреты свои полицейские выкладывает. Да я раньше всех узнал о сыщиках: двоих прислали. Ну, а у нас сыщиков не любят. Свои сыщики уважают нашу окраину, а тот сдуру, не зная броду, сунулся в воду. Не без того, что и наши полицейские его подвели: они ведь насчёт чужих ревнивые. Знаю также, что наш хозяин, именитый промышленник, прибывает сюда не нынче — завтра. Пьянствовать будет, разгул устроит.
— А я и не знал, что ты с полицейскими снюхался, — осудительно проворчал Гриша.
— Полезно, друг. А ежели говорю тебе — значит, не таюсь. Пригодится, Гриша. Сам увидишь.
— Не чисто, Харитон.
— Чище не может быть, друг. И крючки кое на что годятся. Ты послушал бы да поучился у наших жителей: они целую науку на этот счёт имеют.
Анфиса тараторила с женщинами. А мне было обидно, что обо мне все забыли, и хотелось до боли, чтобы Анфиса заметила меня и улыбнулась. Я несколько раз перехватывал её взгляд и сам улыбался ей, но она, как слепая, отводила свои лихорадочные глаза — большие, немигающие, голубые, странно тревожные и манящие.
Прасковея по-хозяйски, без стеснения, села за стол, взяла чайник и жестяную коробочку с синими китайцами, заварила чай и поставила чайник на конфорку.
— Ох, давно я не пила китайского чайку. Уж полакомлюсь в семейном доме! — важно сказала она певучим и низким голосом. — Садитесь, товарки! Анфиса, угомонись, родная, не жадничай: не ты одна охотница до радости, дай и другим порадоваться. Вон и Федяшка наш на отшибе скучает. Иди сюда, работничек!
Анфиса ахнула, всплеснула руками и, как белая птица, подлетела ко мне.
— Милый мой мальчик! Не сердись на меня. Я одурела от счастья… Боже мой, да ведь это ты, — который с нами на барже плыл! Ведь это же твой сынишка, Настя! Прямо не верится. Ты такая молоденькая, как девочка, а он — смотри, какой большой!
Она ласкала меня своими мягкими, шёлковыми руками, прижимала к себе и мешала итти к столу. Но я неудержимо ухмылялся от счастья.
— Лён, ковыль, стружки! — вскрикивала она, тормошила меня, играла моими волосами. — Мягкие, шёлковые… И уши маленькие — живчик!
Гриша подмигнул мне и с притворной строгостью упрекнул Анфису:
— Ты за кого же принимаешь нашего Васильича? Он — рабочий человек: меходув и грамотей. Ты поберегись с ним: кусается. Во всех наших делах — забияка.
— Вот как! — удивилась Анфиса и с игривым изумлением оглядела меня с головы до ног. — А глаза-то, как у младенца.
Она подтолкнула меня к приставной скамейке, а сама упорхнула к кровати и выхватила откуда-то свёрнутую в квадратик газету.
— Ну-ка, прочитай, грамотей, чего тут напечатано об Астрахани. Вот это самое, — ткнула она пальцем в крупные буквы газетного листа. — Громче читай, чтобы все слышали.
Харитон брезгливо отмахнулся от газеты.
— Дикость одна. Куролесит купчишка, а она хохочет. Живоглот потешается, а ей лестно. Законный супруг.
— Эй ты, парнишка, соловей-разбойник! — прикрикнула на него Анфиса и погрозила ему пальцем. — Опять за своё? Не забывай, несчастный: ревность-то твоя мне сердце щекочет. Как же не хохотать?
Гриша почему-то встревожился и раздумчиво последил за Анфисой.
— Да, брат… человек в любви не хозяин. Как рыба в море: утром — благодать, а ночью — пропадать.
— И рыбак борется со штормом, — хмуро и зло осадил его Харитон.
— Читай! — приказала мне Анфиса и села рядом со мною. — Для веселья читай! Я люблю и со зла посмеяться.
Мать сидела против меня с застывшей улыбкой и молчала. Наташа глядела на Анфису с враждебным любопытством, словно открыла в ней что-то новое, что больно уязвило её. А Прасковея невозмутимо разливала чай и раздавала стаканы озабоченно, как драгоценность.
Аромат янтарного чая опьянял меня, и я, страдая, ждал минуты, когда Прасковея протянет мне необыкновенное угощение.
— Ну, читай же ты, забияка! — капризно крикнула Анфиса. — Я хочу послушать, как это у ребёнка получается.
Она дышала около моего уха горячо и нетерпеливо.
«Избыток бурных сил у нашего купечества — своенравное проявление богатой русской натуры…» — начал читать я, спотыкаясь оттого, что с самого начала обрушились на меня странные, незнакомые слова. Эти слова запомнились мне на всю жизнь: они были загадочны, звучали, как заклинанье. Вероятно, поэтому они и врезались в память. Так бывало со мною в деревне, когда я читал поучения святых отцов. Я читал, как купец Бляхин во время бесшабашного кутежа разворошил и напугал всю Астрахань: он бушевал в гостинице, выбил все стёкла, перебил посуду, вместе с шайкой пьянчужек поломал мебель, повыгонял на улицу постояльцев. Потом согнал с биржи всех извозчиков, вытащил из публичных домов полуголых девок и, разъезжая по городу, врывался в дома и заставлял девок вспарывать перины и выбрасывать их в разбитые окна. Вся полиция поднялась на ноги и даже вице-губернатор пустился вдогонку за ним. Настигли его в женском монастыре, где он со своей оравой вламывался в кельи и срывал рясы с монашек. Он бушевал, как безумный, и орал: «Отдайте мне жену! Где моя жена? Какая же вы полиция, ежели не можете найти мою жену, которую у меня украли нигилисты?..»
Анфиса хохотала, извивалась около меня и вскрикивала задыхаясь:
— Ах, какой же негодяй! Ах, дьявол бешеный! Вот это — характерец! Это я… это я такую бурю подняла… Из-за меня всю Астрахань разгромил. Ой, задыхаюсь! Харитоша! Ликуй! Обездолил купчика…
Харитон выхватил у меня газету и изорвал ее в клочья. Он впился жгучими глазами в Анфису и спокойно, но хрипло сказал:
— Довольно дурачиться. Стыдно при товарищах шутоломить. Они пришли к нам не для твоих представлений. Можешь перелететь к этому пьянице и громиле, если тебе охота: он скоро прибудет, ежели сыщиков сюда погнал.
Анфису как будто подрезало: она замолкла и съёжилась.
Прасковея строго и веско осадила Харитона, вскинув на него осуждающие глаза:
— Ну, ты не очень-то власть свою показывай, мужчина! На её месте я и сама похвасталась бы, как от тоски по мне именитый воротила на весь город бунтовал.
