Она ударила кулаком по столу и густо засмеялась.
— Вот здорово! Ворвался к монашкам и ризы преподобные с них содрал…
Гриша усмехался, покачивая головой.
— Я непрочь потешиться над дурачеством купчишки. Это у них, самодуров, в обычае. Только парнишке читать такую газетку — не по возрасту: рано ещё его в такие дела впутывать. А падать духом не надо, Анфиса. Не бойся, никакая сила тебя отсюда не выдерет. Хоть ты и взбалмошная, а люблю тебя за норовистый характер.
Анфиса вскочила со скамьи, подбежала к кровати и выхватила из-под неё бутылку с водкой, а из-за печки принесла, как напёрстки на пальцах, зелёные рюмки.
— Харитоша, откупори и разлей по рюмкам. Угомони своё сердце. Да и гостей приласкай. А я пьяна от радости: словно праздник светлый у меня сегодня…
— Эх, хорошо-то как у вас, Анфиса! — растрогалась Прасковея. — После нашей казармы — как в раю: уютно, приветливо и на душе светло…
— С милым рай и в шалаше, — рассмеялась Анфиса.
Мне тоже было хорошо: эта милая комнатка будто приласкала меня. Она улыбалась, как Анфиса, а воздух был мягкий и пахучий. Мать чувствовала себя радостно: она раскраснелась, глаза её горячо блестели, и она любовалась и комнаткой, и Анфисой. Наташа посветлела и заулыбалась.
— И когда мы будем жить, как люди? — вздохнула Прасковея. — Я всю свою жизнь только и тратила силы на ненавистную работу. А ненавистные люди смотрели на меня, как на рабу, душу мою терзали и даже последнего утешения лишили — погубили ребёнка.
Наташа покосилась на неё недружелюбно.
— Не ты одна в кабале, Прасковея. Мы средь зверей живём, а звери эти и тело, и душу рвут. Со зверями надо зверюгой быть.
Анфиса заволновалась и вся устремилась и к Прасковее, и к Наташе.
— Подруги мои родненькие! Не надо печали… Жизнь и для нас дана. Мы живём, и сердце наше бьётся, и солнце светит, греет и радует. И никто у меня жизни не отнимет, а зверей я отгоняю весёлой душой и дерзостью.
Гриша неодобрительно глядел на Прасковею и удивлённо шевелил бровями.
— На кого жалуешься, товарка? — негодующе, но мягко напал он на неё. — На волков не жалуются, а бьют их. Тебе не к месту говорить такие речи. Тот, кто дерётся, — не жалуется, а бьёт с плеча. В этом и жизнь наша. Без драки живут только раки: они пятятся. А мы дерёмся за жизнь человеческую. Анфиса хорошо сказала, от души: зверей нужно отгонять весёлой дерзостью.
Прасковея вспыхнула, и в глазах её блеснула злость.
— Не учи меня, бондарь! Я и так учёная. А плакать не собираюсь. Душа-то не только одной злостью живёт, а и думкой о счастье. Без этой думки человеку одна погибель. Я не за копейку, не за кусок хлеба страдать хочу, Григорий, а за вольную долю, чтобы не распинали нас разные злодеи да супостаты.
Харитон с огоньком в глазах встал, протянул руку к Прасковее и хорошо улыбнулся.
— Дай мне твою руку, Прасковея! Крепко-накрепко пожимаю её и льну сердцем к сердцу. От души сказала и душу мою обняла. Вот оно, счастье-то! Пойми! А завтра оно разольётся, как море. Анфиса, иди сюда!
Анфиса бросилась к нему на шею, и он поцеловал её.
— Молодчина, Анфиска! Такая ты мне и нужна.
Все рассмеялись взволнованно.
Харитон разлил водку по рюмкам и сам передал их женщинам.
Мать с испугом отмахнулась, отказалась и Наташа, но Харитон грозно прикрикнул на них:
— Это что такое? Не позволю! В такой час рвать дружбу? Прасковея, Гриша! Вы кого привели сюда — друзей-товарищей или монашек?
Наташа взяла рюмку и с сердитой улыбкой отразила обличительные вопросы Харитона:
— Не грозись, Харитоша: в другой раз топиться не буду.
— Вот! Это называется — удар с плеча. Но после Анфисы целовать тебя, Наташенька, не буду, а сыграю для тебя на гармонии.
Мать млела от радости и лепетала:
— Люди-то какие!.. Господи! Счастливые-то какие!..
Харитон стоял с рюмкой в руке и оглядывал всех блестящими глазами.
— Ну, друзья… тут о счастье тосковали. А дорогая наша Прасковея думкой об этом счастье жизнь свою, как свечу, зажгла. Мы все горим. А все вместе — уже не свечками, а полымем. О каком же счастье наша думка? О таком счастье, чтобы всем нам, всему рабочему люду было хорошо, чтобы вольной доле своей он хозяином был, чтобы турнул всех богачей и устроил свою жизнь без кабалы, без насильников, без царей, без полиции… А за это драться надо, не щадя живота, скопом. На то мы и называемся рабочим классом. Вот и выпьем за нашу скрепу и за нашу свободу.
— Жди этой вольной доли, — проворчала, усмехаясь, Наташа. — А насильники, как колючки под ногами.
— Колючки люди выжигают, — уверенно сказал Гриша, — а победа бывает в драке. Не забывай, Наташа, как вы дрались на плоту. Ну, вот и выпьем за нашу драку и за счастье! Счастье само не приходит, а добывается.
Гриша и Харитон выпили до дна, а женщины только пригубили.
Харитон вынул из кармана пиджака бумажку, сложенную вчетверо, и оглядел всех насторожёнными глазами. Он поднял руку и сдвинул брови.
— А вот послушайте, как надо бороться за наше дело. У нас верные друзья есть, из Астрахани наезжают. Они нас на путь истинный наставляют и рука с рукой идут с нами. — Он оглянулся на окно и предупредил: — Вы поглядывайте на улицу-то для всячины. Тут псы разные и крысы забегают. А ты, меходув, как насчёт язычка? У нас вон на улице шустрый пёсик есть — нет для него другого удовольствия, как тявкать.
Гриша подмигнул мне и засмеялся.
— Ну, ты, Харитон, нашего Васильича не трогай. Он не из болтунов. На секреты он у нас — могила, а на общее дело — герой. Правильно я говорю, Васильич?
Я был так потрясён недоверием Харитона и так оскорблён сравнением меня с пёсиком, что отпрянул от стола. Должно быть, я сильно покраснел, потому что лицу стало жарко.
— Чай, я не дурак, — вознегодовал я. — Аль я не знаю, как надо держать язык-то за зубами? Вы сейчас сами болтали не знай что, а я и виду не показал.
— То-то, брат Харитон! — с гордостью похвалился Гриша, кивая на меня кудрями. — На него надёжа, как на каменную гору. Ты нас с ним не обижай, Харитон.
— Порядок требует, — строго пояснил Харитон. — А обижаться в нашем деле нельзя.
— И заушать нельзя. Надо человека подбодрить, почуять, чем он хорош. Большое, хорошее блёкнет, сходит на нет от маленького навета.
Мать слушала его самозабвенно и любовалась им.
— Хорошо-то как!.. — лепетала она. — Верно-то как!
— Ах, не делай себя стариком, Гриша! — простонала Анфиса с умоляющим лицом. — Не учи, милый! Ты — артист, а не поп.
Бумажка в руках Харитона была грязная и измятая, исписанная печатными фиолетовыми буквами. Держал он её бережно, заслоняя от нас другой рукой, и лицо у него было строгое и озабоченное. Твёрдый и тонкий нос и бритый подбородок стали как будто ещё
