подумал, что я догоняю его. Сверху вместе с хлопьями снега волнами плыл далёкий шум моря, шорохи соляных мельниц и невнятная песня женщин, красивая и грустная. И вдруг где-то далеко в песках жалобно завыли волки. Мне стало страшно, и я опрометью бросился в казарму.
Матвей Егорыч, трезвый, сидел на скамье с краю стола. Черный картуз, как железный, лежал, опираясь на козырёк, рядом с ним на конце скамьи. Тётя Мотя, очень взволнованная, пожелтевшая, с болью в слёзных глазах, стояла напротив, дрожащими руками поправляла платок и прятала под него поседевшие волосы. Оба они насторожённо взглянули на меня и сейчас же успокоились.
— Иди, Федя, на свои нары, разденься и ляг! — тихо приказала мне тётя Мотя. — И никому ничего не болтай.
А Матвей Егорыч вполголоса говорил, сплетая и расплетая пальцы.
— Он меня, конечно, хочет приковать к себе: ему невыгодно расставаться со мной. Думал волчьим билетом меня устрашить. А я кандалы порвал. А какую я жизнь вёл, Матрёша? Каторжную жизнь. Убежал бы на край света… Пью, и тоску залить не могу…
Тётя Мотя со стоном упрекнула его:
— Не во-время казнишься, Матвей. Молодость свою не воротишь и грехов не замолишь, только себя губишь…
— А я к рыбакам в артель пойду. До упаду ворочать буду… в бурю, в штормы… Раздолье! Молодость-то не в годах, а в силе.
Тётя Мотя всхлипнула и опять простонала. Скорбно всматриваясь в Матвея Егорыча, она вдруг выпрямилась, и я впервые увидел, как лицо её, измятое, истомлённое, равнодушно-покорное, постаревшее раньше времени, ожесточилось от гнева.
— Умел грешить, Матвей, умей и наказанье нести. Ты и сейчас только о себе думаешь. Не спасёшься, Матвей. Кого убил — не воскресишь, и сам не подымешься. Не тоска тебя терзает, а обида да норов. И не сила в тебе бунтует, Матвей, а судьба неудачная. Где она, сила-то твоя, ежели парнишку своего на погибель отдаёшь? Так у тебя и смолоду было: топчешь людей, а они души в тебе не чаяли. Не было и не будет тебе счастья, Матвей. Душа-то у тебя хорошая, да гордыня неуёмная.
Матвей Егорыч слушал её виновато, крепко обхватив голову руками.
— А чего же мне, по-твоему, делать-то сейчас?
— Совесть свою спроси, Матвей! — упавшим голосом ответила тётя Мотя и всхрапнула от слёз. Она через силу подошла к нему и погладила его по волосам. — Душа-то твоя живая, Матвей. Не убьёшь её. Гордыню свою укроти, а душу вином не заливай. Не зальёшь! О народе подумай. Некуда тебе итти. Ты своему делу владыкой будь. Людей поддержи — не давай их в обиду. Страдает народ-то, болеет, умирает без пути. Озлобился народ. Добром это не кончится. Парнишку своего к сердцу прижми, а врагу в жертву не отдавай. Послушай его сердчишко-то — и себя найдёшь.
В эти минуты тётя Мотя казалась мне такой измученной думами и пережитыми испытаниями и в то же время такой мудрой и крепкой своей взыскующей добротой, что Матвей Егорыч рядом с ней представился мне слабым и разбитым человеком. Зачем он пришёл к ней? Почему именно перед ней он раскрывал свою душу? Она, оказывается, всё знает, каждого чует, даже о Гаврюшке знает не хуже меня. Не помня себя, я сорвался с места и крикнул:
— Гаврюшка всё равно отсюда не уедет! А то с дороги убежит. Он с Матвеем Егорычем не расстанется. Он и хозяину всю правду скажет.
Мой крик как будто испугал Матвея Егорыча: он встал, надел картуз и вышел из-за стола. С суровой усмешкой он пытливо оглядел меня и проворчал:
— Так, так… Людёныши тоже бунтуют…
Тётя Мотя набросилась на меня:
— Ты чего же это, непрошенный, в чужие дела суёшься?
— Ничего не чужие, — горячо запротестовал я. — Мы с Гаврюшкой кровью поклялись друг за друга стоять.
Матвей Егорыч с притворным негодованием, но со смехом в глазах пожаловался тёте Моте:
— Я знаю этого людёнка. Правдолюбы с Гаврилой. И всегда под ногами путаются. — И угрожающе шагнул ко мне. — Он, Гаврило-то, ежели хочешь знать, все карты мне смешал. Пробрался к хозяину и брякнул ему: «Не смеешь, говорит, папашу моего прогонять. Он всех лучше!» А хозяин ему: «Как! Даже лучше меня?» — «И лучше тебя», — говорит. Уж не ты ли его подзудил на такую дерзость? Да-с… Особый народ растёт, не то что мы с тобой, Матрёша… — Он вздохнул и покорно, как виноватый, пробормотал: — Пойду… За доброе слово спасибо, Матрёша. Может, дети наши оправдают нас. А сами себя не оправдаем.
Он широкими шагами вышел из казармы. Тётя Мотя захлебнулась слезами и закрылась фартуком.
XXXVII
Здание мастерской было большое, и теперь, когда освободили его от верстаков, клёпок, обручей и бочек, стало очень просторно и воздушно. Народ не только громоздился на горках из бочек, но густой толпой стоял и у задней стены. Впереди красиво составлены были из бочек колонки, а на них — конёчки из дощечек. Вдоль всего сарая шли двумя рядами столбы, которые поддерживали перекрытия.
Мы с матерью забрались на самый верхний ряд недалеко от сооружения с колонками. Ниже нас плечом к плечу сидели на крутой горке рабочие и работницы. Все непоседливо ворошились, шутили, кашляли, смеялись, спорили… Кое-где покрикивали нетерпеливо:
— Григорий! Стенька Разин! Выходи, показывайся!.. Выводи свою шайку повольничков!.. Душа горит, ребятушки!..
Курить строго-настрого запретили, чтобы уберечься от пожара: везде было сухое дерево и валялись стружки. И если где-нибудь вспыхивала цыгарка, с разных сторон орали на нарушителя запрета. Толпа у входа распахнулась посередине, и все с любопытством повернулись к двери. Нежданно явились гости — огромный, бородатый хозяин в дорогой шубе и Бляхин в пухлом пальто с пелериной. За ними почтительно сутулился управляющий и плыла расфуфыренная подрядчица. Матвей Егорыч с Гаврюшкой свернули в сторону и втиснулись в тесный ряд рабочих. Говорили, что Гриша нарочно в этот вечер действо устроил: Прасковея условилась с ним пойти наперекор хозяину и отбить охоту у подрядчицы гнать женщин на пьяную вечеринку.
Гостям поставили бочки между столбами, а хозяин добродушно провозгласил:
— Эх, люблю с этой забубённой безотцовщиной душу наизнанку вывернуть!
Хозяин и Бляхин были под хмелем: лица у обоих припухли, а глаза осовело ловили что- то перед собою и не могли поймать. Бляхин яростно взмахнул рукой и фыркнул, как лошадь. Кое-где несдержанно засмеялись, а какой-то озорной голос объявил:
— Захрапели сыты кони за кобылами в погоне…
Гулко прокатился хохот, но сразу же оборвался. К хозяину подскочил управляющий и что-то доложил ему, озираясь по сторонам. Но хозяин небрежно оттолкнул его толстой рукой и, отдуваясь, прохрипел:
— Чего ты мне дурость толкуешь? На какую надобность? Я её, твою полицию, терпеть не могу! Сроду на моих промыслах полиция не воняла. Поганить мою честь не велю!
