матросы осторожно, толчками, стали вытягивать его могучее тело на палубу. В тот момент, когда якорь уже перевалился через борт, явился Карп Ильич и, не взглянув на матросов, прошёл мимо, к носу — проверить, готов ли канат к спуску. Якорь с грохотом упал на палубу под испуганный рёв матросов:
— Берегись!
Карп Ильич кубарем кувырнулся в сторону вместе с Балберкой. Пассажиры дружно захохотали. Лоцман вскочил на ноги и рявкнул:
— Это какой шарлот дурака валяет? Голову сорву!
Балберка стоял около него, озираясь, без обычной ухмылки, без картуза, серый от потрясения.
— Ежели бы я не успел, дядя Карп, ты без ног бы остался… а то и пополам перешибло бы. Видишь, якорь-то куда брякнулся?
Пассажиры уже не смеялись, а вместе с матросами бросились к Карпу Ильичу. Кто-то подал ему картуз, кто-то стирал с его кожаного пиджака сор, кто-то сочувственно кряхтел:
— Ну, счастлив твой бог… Экая махина! Вдрызг бы раздавила! А мы думали: что за представление? Ну, и молодчина парень — молоньей метнулся!
Карп Ильич молча взял картуз, старательно надел его, отряхнулся, смахнул пыль с пиджака, сурово оглядел испуганных матросов и спокойно посоветовал:
— Надо, ребята, глядеть да рассчитывать. Вы — не из трактира. Давно ли с посуды-то на берег сошли?
Матросы смущённо оправдывались:
— Чай, не впервой якоря-то тянем.
— То-то что не впервой… — спокойно согласился Карп Ильич. — А глаза да сноровку в трактире пропили?
— Прямо невдомёк, как это случилось…
Карп Ильич пошёл своим тяжёлым шагом назад. На Балберку он не взглянул и не сказал ни слова. А он, Балберка, напялив на лоб картуз, пошагал к якорю. В глазах его опять играла пронзительная усмешка.
Второй случай был смешной. Как-то во время обеда из-за плиты выбежала большая крыса. Она нахально и неторопливо пробежала вдоль стены, волоча свой грязный хвост и поблёскивая злыми глазами. Мать в ужасе вскрикнула, но крыса не испугалась. Балберка отшвырнул меня и мгновенно, как по воздуху, пролетел через комнату и грохнулся на пол. Крыса шарахнулась обратно, но вдруг исчезла под телом Балберки и завизжала. Матросы хохотали, смеялся и Карп Ильич. Все перестали есть и, задыхаясь от смеха, следили за вознёй Балберки. А он неторопливо встал и, раскачивая мёртвую крысу за хвост, брезгливо бормотал:
— Ишь, сволочь поганая! Не звали в гости — так сама явилась. Вот нахальная тварь!
Он вынес её из комнаты и бросил за борт. Мать выскочила из-за скамьи, схватила ковш и зачерпнула воды из котла. Когда явился Балберка, она крикнула ему:
— Иди сюда, Яфим: руки мой! Мылом, мылом погань-то сгони!..
Все давились кашей от хохота.
— Ловко, Балберка, ничего не скажешь! — похвалил его Корней. — Побежим в море — будешь тюленей в Каспии ловить.
Карп Ильич с серьёзным видом решил:
— А я ещё думал кота взять на баржу. Куда тут коту-то до Балберки! Знаменитый крысолов!
Все опять захохотали. А Балберка мыл руки мылом и мычал хвастливо:
— Спроть меня никто не поспорит… Я не то ли что крысу задавлю да за борт выброшу, я и хозяина кувырну в Волгу, так что он и не заметит…
— Ну, перед хозяином-то ты, хвастун, на задних лапках будешь плясать, — хитро подмигивая, обличил его Корней. — Мы перед хозяином-то все молчим да пузу его кланяемся.
— Пузо — это пузырь, — самодовольно болтал Балберка. — Давайте на спор: я на его пузе, как на барабане, поиграю. И он же мне полтинник подарит.
Карп Ильич сердито выпучил глаза и угрожающе поглядел и на Корнея, и на Балберку. Он прохрипел как будто равнодушно, но наставительно:
— Чего болтаешь, молокосос! Хозяина надо уважать: он нам работу даёт.
Корней в тон ему подхватил:
— Разувает, раздевает и кусок хлеба изо рта дерёт. Ты, Карп Ильич, двадцать годов у него горб ломаешь. Во льдах, в штормах смерть видал…
— Мало ли что я видал, — согласился Карп Ильич, — А крысолову рано ещё над хозяином глумиться. Пускай с моё послужит.
— Пускай послужит, — засмеялся Корней. — Хозяин ещё больше брюхо отрастит.
Я слушал этот их разговор, и мне было непонятно, почему Карп Ильич защищает хозяина, которого я видел пьяным на пароходе и который озорничал с народом, а потом поехал кутить в Царицыне с вольной бабёнкой и забубёнными гуляками. Я видел, что Корней не согласен с ним и не почитает хозяина, а Балберка даже изображает его смешным уродом.
И вот когда Балберка прижал меня к дощатой стене, я сначала окрысился, ожидая от него какой-нибудь каверзы. Но он вдруг обезоружил меня своим дружелюбием:
— Дурачок, чего ты ершишься? Ты меня не бойся. Это хорошо, что ты сдачи даешь. Я ловкий и никогда нигде не пропаду. Никто меня голыми руками не возьмёт. Я — не муха: никто меня не прихлопнет. А ежели я тебя дразнил, щипал да за нос хватал, так это я для того, чтобы тебя испытать, какой ты нравный. Мать у тебя ловкая, а ты на что годный? Ну, и вижу: карахтер у тебя горячий. А теперь мы с тобой дружить будем. Пойдём, я покажу тебе, какие у меня разные принадлежности.
Большой своей рукой он подцепил меня под локоть и толкнул в дверь другой половины избы. Комната была такая же, как и кухня, но пустая: на полу лежали кошмы, а на них — клетчатые одеяла и грязные разноцветные подушки, а у стен стояли зелёные сундучки, обитые жестью. К окну был приставлен стол, на стене висела на гвозде жестяная лампа. В углу, на полочке, стояла иконка в фольговой ризе, засиженной мухами. Вокруг стола стояли старенькие табуретки. По стенам развешены были чёрные кожаные бахилы, жутко похожие на удавленников. Здесь было тихо, глухо и пахло пылью и рыбой.
Балберка почему-то погрозил мне пальцем. В глазах у него уже не играли ехидные искорки: в них застыла тревога и ожидание. Лицо его было очень серьёзно, строго, словно в этой комнате таилась какая-то опасность.
Он со звоном открыл сверкающий жестью новый сундучок и махнул мне рукой. Внутри сундучок был перегорожен дощечками на несколько колодцев: в одном лежали свёрнутые сетки и блестели, как живые, рыбки в пучках верёвочек, в другом тоже рыбки, похожие на птиц — со сложенными крыльями, в третьем, самом большом, стояла чайка, а в четвёртом кучей лежали куклы — парни, девки. Он выхватил откуда-то белую птичку и бросил её к двери. Птичка бойко вспорхнула и стала летать по комнате, кружиться, метаться и взад и вперёд, и вверх и вниз. Балберка следил за нею с радостной улыбкой и в восторге вскрикивал:
— Ага, так-так!.. Ну-ка, ну-ка, выше, к потолку!.. Не убейся, дурашка!.. Ну, да тебя не учить летать-то.
И вдруг она неожиданно села ему на руку. Он хвастливо засмеялся, бережно погладил
