Отличный вопрос. Жаль, он остался без ответа…
Артур Шопенгауэр (1788–1860) — немецкий философ и литератор. Написал в свое время достаточно нашумевшую, довольно наивную, но весьма забавную книжку — 'Мир как воля и представление'.
Но нас она, пацаны, совершенно не интересует. Для нас интересен его практически никому неизвестный труд 'Эристическая диалектика'.
Под диалектикой Шопенгауэр подразумевал умение решить проблему в процессе беседы, а под эристикой — искусство ведения спора. Цель эристической диалектики Шопенгауэр видит в усовершенствовании техники достижения победы в дискуссиях.
Вот одна из мыслей 'Эристической диалектики':
Да, так оно и было в древности.
Однако и в Новое время, некоторые специалисты, в особенности, наш земляк Кант, термином «диалектика» обозначали пугающее их 'софистическое искусство спора'. А наименование «логика» предпочиталось всеми, как нечто более невинное, не связанное с уловками софистов.
Между тем, все это — одно и то же! Клянусь ушами академика Велихова!
И одно время оба слова — «диалектика» и «логика» — совершенно правильно использовались как синонимы, выражая нечто такое из области убеждения, что обладало фундаментальной непротиворечивостью на любой стадии изложения.
Но, как поют бойскауты у костра: 'Недолго бабушка плясала — настали быстро ей кранты'.
Сейчас уже и не поймешь толком, что эта пара терминов обозначает.
Я-то, конечно, знаю. Но пока не скажу.
В общем, стоит только пожалеть о том, что такая терминологическая путаница идет еще с древних времен.
Вот и недотепе Шопенгауэру тоже легче было создать новый термин — 'эристическа диалектика', — чем признать тот факт, что в споре хороши любые средства, будь то диалектика, софистика, логика, эристика и пр.
А ведь, по большому счету, говно вопрос. И наш милый зайчик, Шопенгауэр (и это видно из его работы), уже очень близко подскакал к откровенной констатации данного факта. Однако напужался, видать. Трусишка.
Уильям Минто (1845–1893) — шотландский логик, автор учебника 'Дедуктивная и индуктивная логика'. Предпринял неудачную попытку классификации заблуждений, не понимая, что в каждой истине есть доля заблуждения, а в любой фантасмагории есть хоть чуть-чуть здравого смысла.
И никто за тысячи лет пустых базаров, за века научных открытий и войн не додумался до очень простой мысли.
А я додумался.
Мысль же сия такова: любой инструмент от электронного микроскопа до трехэтажного мата всего лишь выполняет свою функцию. И сам по себе не является истинным или ложным, как не является нравственным или безнравственным кинескоп телевизора, передающий по одному каналу христианскую проповедь, а по другому — порнографию.
Глава 3. Искусство убеждения на баррикадах
Новое время… Это не только эпоха разных там научных споров, всяких антирелигиозных рассуждений и прочего мирно-сладенького балабольства.
Это еще, друзья мои, и такое необычайное явление, как революция.
И пусть меня запинают насмерть своими лакированными штиблетами все историки мира, но я никогда не назову скучные игры англичан с ограничением монархии — революцией.
А вот Великая Французская революция — это настоящий прорыв в истории цивилизации…
Европейское общество к середине XIX века уже созрело для катаклизмов.
Признаки приближавшегося социального взрыва были уже видны даже невооруженным взглядом.
В 1748–1749 годах в разных провинциях Французского королевства и самом Париже вспыхивали народные волнения, достигавшие порой внушительной силы.
Из рук в руки передавали бойкие стишки с призывами к свержению короля.
Все чаще шепотом произносилось запретное слово «революция».
Правда, зачмыренный аристократами французский обыватель покамест подразумевал под этим нечто опереточное, по британскому типу — свергли одного короля, да и пошли пить пиво за здоровье нового.
В 1775 году во Франции произошло кровавое крестьянское восстание, так называемая 'мучная война'. Оно было подавлено, но смута продолжала ходить по французским городам и весям.
Да и не только по французским.
В английской Америке поднялась буза.
Отряды сепаратистов в 1774 году начали лихо резать госчиновников, мешающих местным паханам крышевать бурно растущую тамошнюю промышленность.
Эта вооруженная братва удачно била местных слуг правопорядка и нагнанных в прерии солдатушек из метрополии, отнюдь не горящих желанием подыхать за кошели жиреющих на колониальной торговле лондонских барыг.
В Австрии и Швейцарии, в Италии и России в последнюю треть XVIII века жутко возросшая пассионарность населения в совокупности с полуголодным его существованием влекла простолюдинов на бунт.
Взбунтовавшееся быдло бросало во власть имущих камни и вопило: 'Па-а-а-адлы!'
Власть на такие закидоны почтенно отвечала картечью и виселицами…
Но вернемся во Францию.
14 июля 1789 года — День уничтожения мрачной тюремной крепости Бастилии — стал великим днем не только в истории смут, переворотов и прочего социально-революционного кипиша.
Этот день, пацаны, возвестил всем нам начало новой эпохи в ораторском искусстве. Эпохи возрождения убеждения (возрождения, в смысле — после гибели античной школы убеждения)
13-14 июля 1789 года достигли пика идущие уже несколько недель подряд по унавоженному помоями и фекальными массами Парижу стихийные митинги и собрания.
Смысл речей, как и положено для эмоциональных выступлений, не был философски глубок: жалобы на равнодушие властей к судьбам простолюдинов, обвинение дворян в роскошной жизни на костях народных масс, призывы к расправе над 'кровопийцами и угнетателями'.
Постоянная накачка словесным наркотиком перевела речи выступающих от убеждения