опустив голову, тихо побрела вдоль берега.
Рано утром выехала из Косотурья на кордон.
Потекли дни, похожие один На другой. Умиротворяющая тишина леса, заботливое отношение стариков благотворно подействовали на Глашу, и она начала поправляться. Меньше было приступов тоски и отчаяния.
Приближалось бабье лето, дни стояли яркие, полные тепла и света. Над лесными полянами носились беззаботные стрекозы, на жнивье в лучах солнца блестели серебристые паутинки. Но порой налетит холодный ветерок, прошумит листвой в начинающейся позолоте берез и осинника, всколыхнет дремавшую рябину и умчится на поля, сумрачно глядевшие на пасмурное, предосеннее небо.
Дом лесника стоял на солнцепеке, кругом была вырубка, и молодые посадки сосняка тени не давали. За домашними постройками раскинулся огород, конец которого примыкал к дороге.
Подоив с утра корову, Глаша выгнала ее за ворота и, взяв железную лопату, пошла в огород копать картофель. Часа через два до ее слуха донесся стук колес, из-за поворота показалась легкая двуколка, запряженная рослым конем серой масти, которым управлял человек в форменном кителе и фуражке лесного ведомства.
«Чиновник какой-то», — подумала Глаша и поправила юбку. Заметив молодую женщину, приезжий пустил коня шагом, а поравнявшись с ней, вежливо приподнял фуражку.
— Здравствуйте! Вы что, живете на кордоне?
— Ага. Тетя хворает, а я помогаю по хозяйству.
— Феоктиса Спиридоновна болеет? Ах, какая жалость. Вы, значит, ей племянница?
— Ага.
— Очень приятно. — Приезжий погладил небольшую клинышком бородку и, сняв с длинного с сизым оттенком носа пенсне, висевшее на шнурке, аккуратно протер стекла. — Прелестно, прелестно, — закивал он головой. — Как вас зовут?
— Глаша.
— Чудесно. А хозяин дома? — спросил он уже деловито.
— Уехал в седьмой квартал. Да вы заезжайте. Я сейчас открою вам ворота. — Глаша вышла из огорода и быстро зашагала к дому лесника.
— Хороша канашка, — прищелкнул пальцами приезжий и погладил жидкие усы.
— Тетя, какой-то человек приехал на двуколке в форме, в очках со шнурком.
— А-а, — протянула Феоктиса, — это таксатор[4] Олимпий Евсеевич Веньчиков. Поставь ему маленький графин, нарежь огурцов, вскипяти самовар, ну там хлеба дай. Пускай ест.
Глаша вышла на кухню и стала наливать воду в самовар.
— Вы не беспокойтесь. Чай пить я не буду, сыт, — сказал гость. — Вот если найдется у вас что-нибудь посущественнее, прошу. — Повесив фуражку, он погладил жиденький хохолок и уселся за стол.
— Я вижу одну рюмку, а где же вторая? — Олимпий Евсеевич ласково посмотрел на Глашу.
— Я не пью.
— Гм, что же вы пьете?
— Квас, воду. Пить водку — не женское дело. — Подперев щеку рукой, Глаша прислонилась к печке, наблюдая за таксатором.
Веньчиков налил рюмку, поднялся из-за стола и направился к Глаше.
— Одну. Ради знакомства, — протягивая ей рюмку, наклонив голову, произнес он галантно. Глаша замахала рукой:
— Нет-нет, мне надо картошку копать. Угощайтесь. — Она исчезла за дверью.
Опорожнив графинчик, Олимпий Евсеевич осоловело посмотрел на потолок и, вспомнив что-то, вышел из-за стола. Накинул на плечи китель, надел фуражку, повернулся раза два перед зеркалом и, довольный собой, вышел на дорогу. Повертел головой по сторонам. Заметив Глашу в огороде, выпятив грудь, зашагал к ней. Подошел к изгороди, оперся на жердь и, козырнув по-военному, спросил:
— Я вам не помешал?
— Нет, — отряхивая ботву, ответила Глаша.
— Позвольте вас спросить, — заговорил учтиво Веньчиков, — вы девица или замужняя?
— Вдова.
— О, — только и мог вымолвить приезжий. В голове Олимпия Евсеевича заколобродило. — Может, вам помочь? — Таксатор уже занес ногу на изгородь.
— Нет, управлюсь сама.
— Вы такая стеснительная. Да мы вдвоем живо картошку выкопаем. — Веньчиков лег грудью на верхнюю жердь. Не выдержав тяжести, та переломилась, и таксатор упал в крапиву, обильно росшую возле изгороди. Глаша закрыла смеющееся лицо концом платка.
— Кажется, я совершил не совсем удачное сальто-мортале, — пробормотал Веньчиков, разыскивая слетевшую с головы фуражку. «Однако здорово жжет проклятая», — подумал он и начал усиленно тереть руку об руку. Закончив с этим занятием, галантно раскланялся с Глашей и поспешно зашагал к дому. Через час, когда Глаша стала носить картошку в подполье, Веньчиков мирно похрапывал на лавке.
То ли стук ведра, то ли крышки погреба, куда Глаша ссыпала картошку, разбудил таксатора. И он, зевая, сел вновь за стол. Приподнял графинчик и посмотрел его на свет. Там было пусто. Перевел глаза на Глашу.
— Надеюсь, не оставите без внимания. — Олимпий Евсеевич слегка постучал вилкой по графину.
— Сейчас. — Глаша вышла к Феоктисе. — Тот исшо просит водки, — кивнула она на горницу.
— Налей. Вино в буфете. Пускай лакает, — недовольно произнесла Феоктиса.
Глаша наполнила графин и поставила на стол сковородку жареных грибов в сметане.
— Угощайтесь.
Веньчиков с аппетитом принялся за еду. Глаша продолжала ссыпать картошку в подполье, не забывая закрывать его крышкой. «Свалится еще с пьяных глаз», — подумала она про Веньчикова, который, пошатываясь, поднялся из-за стола, вышел на середину горницы и запел фальшиво:
Он шагнул к Глаше и, когда женщина нагнулась над подпольем, неожиданно обхватил ее за талию.
— Не лапайся! Стукну ведерком по башке, — будешь знать, как приставать. — Она не боялась тщедушного Веньчикова. Крепкая, привыкшая к тяжелому физическому труду, Глаша
