голову. Вот. что-то еще было у Гемоглобина, что-то еще такое, приметное. Вспомнил! Еще одна наколка… Откуда они вообще у него — следователя НКВД? Из шпаны блатной, наверное, вылез и поднялся вон куда, — Наум еще тогда раздумывал об этом, когда сидел в кабинете на привинченной к полу табуретке, стараясь не слушать и не вникать в дурацкие, лишенные для него всякого смысла, однообразные вопросы. Да, такая маленькая наколочка на левой кисти: «Вера». А у Гриши — есть или нет? Если нет.
Наум постучал в соседнюю комнату. Ответа не услышал, толкнул незапертую дверь и вошел. Гриша спал или притворялся: лицо было накрыто газетой, руки сложены на груди. Наум подошел ближе, посмотрел: татуировочки не было. Свел! Уничтожил примету. Гриша не шевелился и газета не колыхалась. Наум потянул газету, всмотрелся в неподвижное лицо.
— Ты что? Ты живой? — громко спросил он.
Гриша приоткрыл один глаз.
— А ты подумал, что я со страху перед тобой умер? — Гриша сел и вздохнул.
— Эх ты, сказал он сумрачно, — я ведь тоже сидел, и меня не миновала чаша сия. Правда, недолго — за хулиганство всего три года дали. Молодой был, глупый, в первый же день еще в драку со следователем полез — антисоветчину вздумал мне пришить! Так что повезло, легко отделался.
Наум стоял в растерянности. Врет, всё врет. Но ведь как похож на Гемоглобина проклятого. Раньше не замечал этой схожести, да и в голову не приходило, а как увидел дракона… Что-то Гриша на еврея не больно смахивает. Видно, жена еврейка была. У них, энкэвэдэшников, у многих были жены еврейки. Почему — непонятно, тогда про переезд в Израиль и слыхом не слыхивали, далеко было еще до этого, ох, далеко.
— А где ты выколол эту тварь? — ткнул Наум пальцем в татуировку.
— В тюрьме, где же еще? — скривился Гриша. — С урками вместе посадили, те и уговорили.
Наум молчал. Всё можно придумать.
— Пойду, шахматы соберу, во дворе остались, — сказал он и вышел.
Или он должен поверить Грише, или простить его, думал Наум, подбирая в траве фигурки и складывая их в коробку. Простить — да разве возможно? Никогда! Поверить? А если Гриша врет? Кто ж в таком прошлом сознается. Э-эх, Яшки нет, он бы рассудил их.
Хамсин закончился или ушел в другие края, сразу стало легче дышать, хотя всё равно было жарко.
Стол во дворе пустовал несколько дней. «Поссорились старички, кричали друг на друга, — судачили женщины. — Помирятся, куда ж им деваться».
В одну из особо душных ночей Науму приснился Яша. Веселый, счастливый. Наум всё пытался рассказать ему, объяснить свою проблему, но Яша не слушал, говорил о чем-то непонятном, вроде, как ему теперь «здесь» хорошо, «своих» встретил, он радостно смеялся, но вдруг посерьезнел и сказал: «Брось, Наум, в дерьме ковыряться, посмотри-ка, что у меня есть!» — и показал ему руку, а на руке — дракон, но не синий, а малиновый. И сразу дракон растаял, исчез, а на его месте появилось малиновое солнце, и его острые лучики протянулись к Науму и ослепили его. Наум сразу проснулся, еще явственно слыша удаляющийся Яшин смех, и тут же зажмурился — из-за неплотно задернутой шторы светило яркое солнце. Надо же, Яшка все-таки приснился, ни разу со дня смерти не приходил, а тут пришел. Странный сон, непонятный.
Весь день Наум думал про этот сон, а к вечеру вышел во двор, разложил на столе деревянную коробку и расставил фигуры. Гриша прохаживался по дорожкам, посмотрел издали и, продолжая прохаживаться, медленно приближался. Подошел, кивнул, здороваясь, сел и двинул пешку. Две головы, одна лысая, другая седая, склонились над черно-белой доской.
Безумная Фаня
Как повезло! — подумала сразу Ирина. Гулять один час в день со старушкой — это не убирать четырехкомнатную квартиру (пусть и раз в неделю), мыть окна, жалюзи (хозяйка помешана на чистоте) и чувствовать спиной наблюдающее око. Усядется в шикарном кресле, намазанная жирным кремом, вся в цепях и кольцах, одним глазом упираясь в телевизор, а другим следит за твоими руками. Еще и не поленится — оторвет широкую задницу от кресла, подплывет и ткнет толстым пальцем в пятнышко на стекле: чисть, чисть лучше! Иврит Ирина кое-как уже понимает: все-таки второй год уже здесь и ульпан закончила.
Однажды, вытирая пыль с разных шкатулочек и коробочек, Ирина уронила маленькую вазочку. Конечно, вазочка на кусочки. Что тут началось! А вазочка-то была паршивенькая, заурядная. Ирина тоже повысила голос, — они сказали, каждая на своем языке всё, что думали друг о друге, и Ирина всердцах потребовала расчет. Расчет тут же получила — с вычетом непомерной суммы за проклятую вазочку. Всё! Ирина решила: больше на никайон не пойдет! А возиться со стариками, выносить за ними горшки — тоже ни за что, наслушалась уже, каково это. Надо попробовать устроиться кассиром в магазин, работала же она кассиром в Союзе и справлялась. Зарплаты мужа на всё не хватает, и нелегкие у него деньги — рабочий на стройке. Хорошо, что сын стал уже самостоятельнее: учится в университете, живет в общежитии и еще успевает подрабатывать.
Пока Ирина была в раздумьях, знакомый сосед — толстенький Сёма, всегда спешащий куда-нибудь на коротеньких ножках и всегда желающий кому-нибудь помочь, и предложил ей эту работу: сидит тут одна старушка целыми днями дома, погулять с ней некому, дочь и зять заняты, много работают, вот и будешь гулять с ней часок в день, хоть утром, хоть вечером — как тебе удобно. А они платить будут по двадцать пять шекелей за час, да тут недалеко они живут, две остановки, пешком можно.
Этот знакомый Сёма и привел вечером Ирину туда.
Сидит на диване чистенькая седая старушка и настороженно смотрит на Ирину. Дочь и зять, оба высокие и не очень молодые (старушке-то семьдесят восемь!), приветливо улыбаются. Дочь, Рая, шепчет Ирине: мама боится, что в дом престарелых заберут. Кто ни придет, всех боится. Попугивают старушку, значит. Просовывается в дверь любопытное юное личико с черными кудрями и исчезает, мелькнув погончиком на плече армейской рубашки — старушкина внучка.
— Мама! — говорит Рая, — познакомься, это Ира, подружка тебе будет… Ты ведь жалуешься, что не с кем тебе поговорить… Маму зовут Фаней, — добавляет она.
— Подружка! — хмыкает Фаня. — Она же молодая!
Фаня встает и оказывается высокой и крупной, да и не очень-то старой она выглядит — лицо белое, гладкое, только у глаз сеточка морщин, и отвисший второй подбородок плавно переходит в складчатую шею. Внушительная старуха. Большая черепаха Тортила.
— Где моя палка? — требует Фаня капризным голосом.
— Ну зачем тебе палка? — с раздражением спрашивает Рая. — Ты же дома!
— Но мне надо идти!
— Сядь, мама, сегодня никуда не пойдем! — в Раином голосе звенят металлические нотки. Она тихо сообщает, что мама вполне на ногах, но может упасть — на днях не уследили за ней, споткнулась на улице и упала, коленки разбила. Фаня слышит про коленки, с
