гуляли с вами по аллее…
Ирина еще говорила, пытаясь пробиться к ее сознанию. Господи, неужели совсем ничего там не осталось?
Она отвела Фаню к скамейке, та послушно села и смотрела равнодушно перед собой. Маленький дворик вдруг оказался наполнен людьми. Их было с десяток, или немного больше, они суетились, подбегали к воротам, громко говорили, поэтому казалось, что их много. А один старик стоял столбом и не двигался, только беспокойно оглядывался и что-то бормотал.
Какой же это дом престарелых, это же психушка, — поняла Ирина.
Маленькая, вся кругленькая, с красными щечками и непонятного возраста женщина подбежала к скамейке и заглянула в пакет возле Фани. «Яблочки!» — вскричала она и пухлой ручкой нырнула в пакет. Вытащила персик и вгрызлась в него, причмокивая и подпрыгивая на толстых ножках. Мгновенно съела, обсосала и выплюнула чуть не в лицо Фане косточку и снова нырнула ручкой в пакет, сказав опять: «яблочки!» И опять громко зачмокала. Ирина переставила пакет между собой и Фаней. Коротышка проследила глазами эту манипуляцию и убежала вприпрыжку.
Ирине очень хотелось, чтобы Фаня сказала хоть что-нибудь. Но Фаня молчала. Куда же девалась ее безудержная говорливость? Может быть, никаких слов в ее бедной памяти уже не осталось?
Подошла та женщина, что открыла ворота.
— Что с Фаней? — спросила Ирина.
— Ничего. — Пожала она плечами. — Как привезли сюда, через неделю уже такая стала. Старость, что еще с ней может быть. Здесь все такие. неразумные.
— А дочь ее навещает?
— Навещает. Но редко.
А она узнает свою дочь? — не отставала Ирина.
— Иногда узнает. Раечкой называет. — Женщина поправила Фане воротничок платья и ушла.
Ирина встала, вложила Фане в руку упавшую палку и взяла ее под другую руку:
— Пойдемте…
Они остановились шагах в трех от ворот.
— До свидания, Фаня… Будьте здоровы… — она поцеловала Фаню в щеку.
Отперев щеколду, Ирина оглянулась. Пакета на скамейке уже не было. Фаня стояла, глядя на ворота. Медленно приподняла руку.
— Раечка… приходи еще, дорогая…
Ирина вышла на улицу со слезами на глазах. Вот так всё заканчивается. «И это всё называется жизнь», — Фаня часто повторяла эти слова. Для Фани жизнь уже закончилась. Нет разума — нет жизни.
Жалко было пакета с фруктами и печеньем, конечно, его унесла та коротышка, и Фане ничего не достанется.
Плагиат
Умер друг. Семен вылетел в Австралию. Далеко, конечно, но друг был, можно сказать, единственным во всей жизни. Семен даже одно время держал в голове заманчивую мысль — перебраться в Австралию. Но мысль так и осталась мыслью. Порой она приятно щекотала мозг, но дальше приятности дело не шло. Да и не могло пойти. Поздно начинать по новой. Кому нужно в этой сытой кенгурушной Австралии его критическое перо, пусть оно десять раз бескомпромиссное и острое. Другая страна, другие реалии, в которые надо вникать, и потребуются для этого годы. А он не молод — полтинник уже маячит, подмигивает круглым ноликом. Да и прижился он все-таки в Израиле, хотя и костерит его удивительные порядки и непредсказуемых правителей, отыгрывая свое возмущение и недовольство на страницах «русских» газет, и еще в разговорах с друзьями и недругами — разница в этих понятиях просматривалась весьма смутно, а может быть, ее и вовсе не наблюдалось. Все — завистники. Числящиеся в друзьях — непременно находят в его фельетонах и критических заметках банальные фразы, стилистические ошибки и с удовольствием смакуют их, недруги занимаются тем же, только с большим сладострастием и язвительностью. И те и другие с некоторых пор ударились в высокую политику, с наслаждением препарируют ошибки вождей многочисленных партий, обсасывают пункты их программ (в сущности, почти одинаковых), но, по мнению Семена, ничего в этой политике не смыслят, так как вчера писали в своих амбициозных статьях одно, назавтра — прямо противоположное. Как и сами вожди, — выступая в прессе и на разных политических сборищах, высказывают взаимоисключающие друг друга вещи. Как и вся страна — колеблется на волнах верия и неверия, светскости и воинствующего догматизма, патриотизма и лжепатриотизма — одно от другого отличит не всякий сапиенс.
Семен в политику лез редко, хватало и других злободневных тем (хотя в этой стране все так перемешано), он сидел в своей сатирической нише, как сидел он в ней и в той, покинутой им стороне, разница лишь в том, что там он писал осторожнее, с большей оглядкой через плечо, если не собственное, то редактора — кому охота быть в одночасье уволенным (это в лучшем случае, а можно схлопотать исход и пострашнее). Его перо, острое и ехидное (как многие признавали) и здесь находило темы и поводы, в любой стране есть над чем посмеяться и что покритиковать, и трудно сказать, где взыскующего к осмеянию «говна» было больше — здесь или там, везде одинаково, только поводы разные.
Никто не знал и не ведал, что ниша эта, которую Семен сам давно и сознательно себе выбрал, с некоторого (а может, и давнего) времени его перестала устраивать. Обычно худой, он стал еще худеть и проявлять неожиданные вспышки раздражительности, вызывая беспокойство домашних — у тебя, Сеня, не язва ли? Язва — отвечал он. И был прав. Его действительно подтачивала язва, которая терзала не нутро, а мозг. Ночью Семен просыпался, — всегда в три часа, когда все нормальные люди видят сны, и смотрел до утра в смутно белеющий потолок, зная наизусть, где там пятно от сырости, а где трещина, но не о ремонте он думал, и даже храпение жены, с подсвистываниями и неожиданно взмывающими руладами, не отвлекало его от грызущей думы. Как бы измудриться и подняться над самим собой, просветлить закосневшие мозги, промыть их освежающей идеей и написать не осторчетевший фельетон, не статейку, снисходительно тиснутую редактором в свободном уголке, а ВЕЩЬ.
Издать книгу — заметную, яркую, неординарную, которая не оставит равнодушным никого, встряхнет и изумит. Скажут: Ай да Семен! Вот глыба, вот талантище! А мы и не подозревали!
Но, прежде чем издать, надо написать. Чтобы написать, нужна необычная, нетривиальная идея. Сюжет-то он разовьет, идея нужна! В ней вся загвоздка. Препона. Но еще… слог другой нужен, не тот, которым он пописывает фельетончики и статейки. Вот это и был тот барьер, который ему не переступить, и от сознания непреодолимости этого барьера Семен и терзался.
Каждый человек знает о себе всё, или почти всё. Семен ЗНАЛ, что нет такой силы в нем, нет озарения, знал, но не мечтать не мог. Мысль о том, где откопать идею и каким образом переменить свой язык, сверлила мозг по ночам (день занимали другие заботы) и не было ни в чем счастья. Даже простого удовлетворения, когда видел свои сочинения напечатанными и вверху свою фамилию. Когда-то всё это было — и удовлетворение, и
