обиды, ни злости. Да и сам остыл. Но как разойтись, мы не знали. Но Левка (ну как же, сама благородность!) первый протянул мне руку. Под Нинкиным взглядом мы обменялись рукопожатием, и пошли все втроем. Сворачивая на свою улицу, Левка помедлил, криво улыбнулся разбитыми губами, он явно ждал, что Нина пойдет с ним — она жила на параллельной улице и вполне могла чуть-чуть изменить свой обычный маршрут. А Нина (о, женские хитрости!) вдруг заявила, что забыла в школе книжку и, махнув в пространство рукой, пошла обратно. Я остался один. Обдумывать свое завтрашнее житье.
Я твердо решил поцеловать Нину.
Мы опять шли домой вместе, видимо, она все-таки признала мою победу. И я уговорил ее зайти в сквер, посидеть на скамейке. А кругом ходят, ходят, мамашки с колясками, десятиклассники с нашей школы парочками. Наконец, благоприятный момент настал
никого! Я, уже весь в напряжении и томительном ожидании встречи с ее губами, потянулся к Нине.
— Дяденька, который час?
От неожиданности я потерял равновесие и ткнулся губами где-то между Нининой щекой и ухом, а может, попал только в ухо — я не понял, не успел.
— Не дуй мне в ухо! — сердито отодвинулась Нина.
А этот маленький стервец, что спросил «который час», уже отбежал и громко хихикал на безопасном расстоянии, потом высунул язык и убежал. Убил бы!
Тут опять мамашка с коляской появилась и посмотрела на нас, как мне показалось, очень насмешливо.
— Пора домой, — сказала Нина, искоса глянула на меня и усмехнулась. Ну, конечно, она догадалась, что я хотел сделать. И не сделал! Мне так тошно было, хотелось сей момент исчезнуть, провалиться сквозь асфальт. Ну, как я в следующий раз позову ее сюда!
Маша через две недели вернулась и сразу поставила мне двойку вместо точки. Конечно, не только мне одному, при старичке почти никто уроки не учил, но я все равно очень разозлился. У меня по литературе никогда двоек не было, тройки — бывали, устно не умею рассказывать, зато сочинения пишу хорошо и почти без ошибок. Ну, Машка, ну Машка…
После урока литературы (он был в этот день последним) я задержался, собирал в сумку книжки. Я — свои, а Маша свои — в черный блестящий портфельчик. Все у нее особенное, и прическа с золотистыми локонами, и костюмчик, и портфельчик. Я подошел к Маше и стал смотреть в ее голубые глаза — нагло так.
— Что тебе? — спросила Маша, застегивая портфель.
— Маша… — Я наглел с каждой минутой и назвал ее просто по имени (да между нами разница всего в несколько лет), — я тут недавно форму спортивную забыл, вернулся и.
Моя пауза оказалась слишком выразительной. Но Маша не покраснела, она ни в какой ситуации не краснеет — я это давно заметил, у нее лицо просто как бы остановилось. Она молча смотрела на меня, в голубых глазах стоял вопрос, который она ни за что не задаст.
— Дверь была заперта, — бодрым голосом продолжал я. — На следующий день я нашел свою форму на месте.
Она знала, что я лгу. Там дверь не запирается, замка нет (а то бы сейчас говорить было бы не о чем, разве о двойке).
— Чего ты хочешь? — нетвердым голосом произнесла она. Бедная Маша. Мне даже стало ее чуть-чуть жаль. Я молчал, и больше говорить не собирался.
— Сколько? — спросила она, отводя глаза.
— Чего? — не понял я.
— Денег. — Сухо сказала Маша.
Тут вместо нее покраснел я. Шлюха развратная, она мне деньги предлагает!
Я стоял и хлопал глазами. Надо было что-то сказать (оскорбить ее?), или уходить.
— Вы шутите, Мария Павловна, над несчастным учеником, а я вас так любил, — ровным голосом произнес я и, опустив голову, вышел из класса.
На следующем уроке (я сам вызвался отвечать, устно!) Маша поставила мне пятерку. Хотя рассказывал я не лучше, чем обычно. Маша ставила мне пятерки до конца учебного года. Но она никогда не смотрела мне в глаза, всегда мимо. Зато я смотрел на нее, и ее кофточки всегда казались мне прозрачными.
В девятый класс меня перевели в другую школу. Отец сказал: «Хватит балду пинать. Пора готовиться к чему-то серьезному». Я слабо вякнул про мою «любовь к литературе», но отец поморщился: «Настоящих писателей по пальцам можно пересчитать, и ты явно в это мизерное количество не попадешь. Дневники твои — это детство. Пора из детства вылезать!» Я поежился. Откуда он знает про дневники? Стопочку тетрадок я хранил в маленьком ящичке своего стола и, когда не забывал, запирал на ключ.
Отец определил меня в спецшколу. Английский, французский, международное право и еще всякая мура. Да, мне уготовано большое будущее. Наверно, отец прав. Быть пешкой в этом мире мне тоже не хочется. С английским у меня проблем нет, а остальное одолею. Умственными способностями, как говорится, не обделен. Левку я теперь видел редко: иногда встречал на улице, перебрасывались несколькими словами, и я бежал дальше — времени у меня теперь лишнего не бывает. Нине я звонил несколько раз, но она разговаривала со мной не слишком любезно, — она не одобряла мой переход в другую школу и я понимаю, почему: в другой школе есть другие девочки. Конечно, она прямо об этом не говорила, но ревность сквозила в некоторых, сказанных насмешливым тоном, вопросах. Один раз я выразил желание встретиться, мол, постараюсь выкроить для нее сколько-то времени, но она ответила холодно, что тоже очень занята. Я знал, я чувствовал, что ее холодный ответ не более чем игра, на самом деле она хочет меня видеть, но упрашивать? «Никогда не унижайся перед женщиной, — сказал однажды отец, и эти слова я хорошо запомнил, — она, даже самая умная, тебя не поймет, только все обратит в свою пользу. Кстати, умных среди них почти нет, я не встречал».
Через неделю я подкараулил Нину возле ее дома. Она не ожидала меня увидеть и не смогла скрыть своей радости. Мы подошли совсем близко друг к другу, и Нина — Нина! — погладила меня ладонью по щеке. Такого счастья я еще в жизни не испытывал. Но счастье длилось недолго. Мне захотелось ее помучить. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Уж классик-то женщин знал! И в ответ на приглашение зайти, поговорить (еще, как бы между прочим, скороговоркой было сказано, что дома никого нет), я спросил, есть ли у нее хороший кофе? После некоторой паузы Нина ответила, что точно не знает, и сама она кофе не пьет, только чай. Значит, я должен проситься на чай. Я пробормотал что-то про реферат, который нужно срочно писать. Как я хотел пойти к ней! Но я хотел еще, чтобы она меня уговорила, чтобы сама сказала, как ей хочется, чтобы я пошел. Но она не стала. Глаза ее превратились в светлые замороженные ледышки. «Как хочешь», — сказала Нина равнодушно. И вошла в подъезд. И тут я вспомнил о маленьком букетике фиалок в кармане куртки. Что я наделал! Я бегом поднялся на второй этаж. Но Нина уже зашла домой. Я постоял перед закрытой дверью. Сунул фиалки в дверную ручку и ушел. На лестнице оглянулся: букетик выпал из ручки и лежал на полу.
Так все и закончилось. Хотя я в тот же вечер из дома позвонил Нине, но она сразу бросила трубку. Какая гордая. Может быть, фиалки к ней не попали — отшвырнул их кто- нибудь ногой, и всё. «Цветы дарить — любви просить».
Потом пошли выпускные экзамены, подготовка в институт — всё завертелось как на
