— Встать! — скомандовал чей-то сиплый торжествующий голос. — Ну, встать, гад!
Все, что было дальше: как Митя, лишь привстав, бросился в сторону, как тут же его подсекли и он, заплетаясь ногами, рухнул в папоротник, как на него навалились эти двое, а потом и еще кто-то, и еще, как, расхристанного уже без пуговиц на штанах и почему-то с кляпом во рту, сделанным из его собственной бескозырки, его вывели на дорогу к весело гогочущему строю, — все это было как сон. Это и с Митей происходило, и совсем не с ним. И эту злосчастную тушенку теперь предъявляли как свидетельство шпионских намерений — вот, мол, запасался, пробираясь, — тоже вроде не ему.
В плену Митя провел остаток дня, вечер и ночь. Сначала, со связанными сзади руками, он плелся позади строя между двумя конвоирами, потом на привале, хоть чужой командир роты и бросил реплику, что это уже лишнее, Мите связали ноги. Отряд — так Митя понял — дальше двигаться не собирался, ждали какого-то общего знака. Тем временем наступил вечер и налетели комары. Их было не так много, как в июне, но как, оказывается, человеку необходимы руки! Мотая головой, как лошадь, связанный Митя сидел на пне. Вчера муравьи, сегодня комары — странная какая-то наладилась жизнь.
— Дай честное слово, что не убежишь, тогда развяжем, — сказал один из тех, кто его стерег.
Тут опять повторялось что-то вчерашнее. Но Митя молчал. С врагами он говорить не собирался.
«Вот придут наши — освободят, — думал он. — Увидят сами, как меня тут мучают…» А комары в это время жрали и жрали Митю нещадно.
— Как же мы тебя развяжем? — наблюдая дергающегося Митю, сказал тот, сиплый, что его поймал. — Ноги развязать — ты уйдешь, руки развязать — ты и ноги развяжешь. Не спать из-за тебя, что ли?
И караульные заснули у костра.
Митя промучился часа четыре, а потом, когда понял, что среди ночи никто не думает ни идти в наступление, ни освобождать его, пленного, то, перекатываясь с боку на бок, отполз в сторону от костра. Тут его и обнаружил проснувшийся конвоир. Митю приволокли к костру и заново затянули руки, затянули еще туже. Митя скрипел зубами.
Кисти скоро онемели, потом онемели локти, затем стали неметь плечи. Вскоре Мите стало казаться, что кровь у него движется все медленнее и медленнее и вот-вот остановится. Ужас пришел снова. Если останавливается кровь, то ткань мертвеет. Может быть, уже сейчас его руки не спасти… Плечи немели все больше. Защитники лагеря так и не наступали. «Да они и не будут наступать, — подумал Митя. — Зачем? Они сидят в глухой обороне, сами ждут атаки… Все играют. А я? Я-то как? Все играют, а я останусь без рук? Ведь отмороженные конечности отнимают тоже потому, что прекратилось кровообращение…»
— Эй! — позвал Митя. — Эй!
Да еще и не дозовешься. Митя подкатился к конвоиру, толкнул его.
— Развяжи! Эй!!
— Будешь орать — рот заткну! — добродушно со сна пробормотал сиплый.
— Развяжи!
— Еще чего?
— Развяжи, говорю!!
— Тихо! Тихо тут! — Конвоир привстал и сильно тряхнул Митю. — Смотри, правда рот заткну!
Через полчаса Митя дал слово сиплому, что никуда не убежит. Его развязали.
На рассвете прибыли парламентеры. Строгий Тулунбаев в сопровождении Толи и Ларика привел двоих пленных. Пленные смотрели в землю. Ларик держал над ними палку с привязанной к ней белой тряпкой. Толя держал две связанные ленточками бескозырки.
— А у нас ваш только один, — простодушно сообщил вражеский командир роты. — Но поменяться можем. Он нам больше не опасен.
Митя надеялся, что Тулунбаев не расслышал последних слов. Но когда они уже были в лесу, лейтенант взял из рук Ларика белый флаг и отдал его Мите.
— На, Нелидов, теперь ты неси, — сказал он. Глаз лейтенанта Митя не поймал. И Ларик отвел взгляд. И Толя.
— А мы не зря за тобой ходили? — вдруг спросил лейтенант. — Тебе вроде там не так уж и плохо было?
И флаг парламентера в тот же миг превратился в Митиных руках в знак капитуляции. Все трое, оказывается, видели, что Митя побежден.
И тут Митя хотел заорать, зарыдать: им-то хорошо! Их не валяли по кустам, им не всовывали в рот скомканный суконный околыш, их не связывали так, как связывали его… Вон у него на руках и на ногах рубцы! Рубцы от веревок, от которых лишь час назад его освободили! А промучился он всю ночь! Всего какой-нибудь час недотерпел! Приходили бы на час раньше — и увидели бы его связанным, может, даже с кляпом во рту! Им такого надо было увидеть? Так что же они не шли? Чего ждали? Пока руки у него отвалятся? И чтобы он был героем? Так он и был… Почти до конца. Митю качало, он не понимал уже, зачем и кому понадобилась эта дурацкая военная игра, после которой ему уже не хочется жить. Но что же все-таки значит молчание лейтенанта? И Толи? И даже Ларина? Что они хотят сказать? Что ждали от него иного? Что он останется каменным до конца? Даже когда не останется никаких шансов? Даже когда в борьбе уже нет никакого смысла? Но зачем? Зачем?
— Чтобы самим собой остаться, — вдруг сказал лейтенант. — Вот зачем. Дай сюда!
Взяв у Мити из рук палку с белой тряпкой, лейтенант бросил ее в кусты. Повсюду из засад тут уже выглядывали свои. Они подходили к шлагбауму.
— Ну что, выручили любимчика? — спросил Папа Карло, когда они прибыли в штаб.
— Выручили, — ответил Тулунбаев и лишь здесь положил руку Мите на плечо. — Двух небитых отдали за этого битого.
«Весла на воду!»
Слухи о том, что Папе Карло долго у них не быть, ходили по роте чуть не с того дня, как они поступили в училище. Кто-то с самого верху управления военно-морских учебных заведений тянул-вытягивал Папу к себе, но Папа Карло цеплялся за свою роту тоже изо всех сил. Благодаря ему, крутился в роте калейдоскоп азартных матчей, веселых гонок и свирепых боев подушками, время же ползло и ползло, и им уже стало казаться, что Папа будет у них всегда. Так он откомандовал ими три года, но потом его все-таки забрали у них и повысили.
Новый командир роты капитан-лейтенант Васильев прибыл неизвестно откуда. То есть с флота, конечно, он прибыл, откуда же еще, и это была лучшая из рекомендаций, однако ничего хорошего о том, кто встал на место Папы Карло, слышать они не хотели. У Васильева было бледно-серое лицо и вплющенный в лицо нос. Никто и ни по какому делу к новому командиру в первые дни не обращался.
Толков о себе Васильев не подтверждал и не опровергал, ни с начальниками, ни с подчиненными он много не говорил — два-три слова и все. Был он беловолос, широкоплеч и, почему-то казалось, страшен в ярости. Впрочем, в ярости никто ни разу его не видел. Из связанных с ним эпизодов Митя Нелидов запомнил, пожалуй, только один. Произошло это на летней корабельной практике.
Училище владело двумя учебными судами — шхунами «Учебой» и «Надеждой». Всю предыдущую зиму рота учила паруса и устройство «Учебы». Парусное вооружение «Учебы» идеально совпадало с тем, что чертится на показательных схемах типовых шхун. «Учеба» имела безотказную и простую в обращении машину и десяток классических косых парусов — триселей, топселей и стакселей. На «Учебе» держал свой флаг начальник морской практики. Впрочем, флага как такового у начальника практики не было и держал он на «Учебе» свой чемодан. Не очень она была велика, их «Учеба», но ее снимали в фильмах об училище, а для морского парада, всю расцветив флагами, выдвигали к Кировскому мосту. Зимой считалось, что в море на «Учебе» летом отправится вся рота. В июле, когда пришла пора расписывать по кубрикам отделения и взводы, выяснилось, что «Учеба» всех взять на борт не может. «Шестьдесят человек, — сказал ее командир лейтенант Лагунов. — От силы, может быть, семьдесят».
Но рота хорошо училась и за три года почти не уменьшилась. В роте-то их по-прежнему было сто.
И командование с неохотой вспомнило о «Надежде». В прошлом личная яхта кого-то из фашистских главарей (название, конечно, раньше было другое), эта шхуна в училищном курсе наук не изучалась. Слишком темное и скрытное у этого судна было прошлое, чтобы как-то можно было его причесать. Никто, конечно, не знал прежних задач и маршрутов шхуны, и можно было лишь гадать, сколько разведчиков, дипломатов и ведущих тайные переговоры воротил третьего рейха на ней перебывало. Документации и инструкций по управлению судном «Надежда» не имела: видимо, все это было сожжено со многими другими бумагами в мае сорок пятого. И если в парусах и такелаже «Надежды» капитан второго ранга Рюмин, их преподаватель военно-морской подготовки, и багровый, голубоглазый и пожилой лейтенант Лагунов, назначенный командиром шхуны, в конце концов разобрались, то машина шхуны по отношению к двум приставленным к ней мотористам вела себя как избушка на курьих ножках: хотела — становилась к ним передом, а хотела — так и задом. Механизм этот был, по общему мнению механиков, загадочный и непредсказуемый.
Но делать нечего: на «Учебе» места для всех физически не хватило и тридцать человек из Митиной роты пошли в море на «Надежде». И с ними пошел старый Рюмин, все понимающий в парусах, и с ними же почему-то, оставив большую часть роты на командиров взводов, пошел на «Надежде» командир роты Васильев.
Ранним июльским утром шхуны вышли из Невы в Финский залив. Парусов до Кронштадта планировалось не ставить.
— Зато уж потом… — говорил Рюмин.
Но над заливом стояло жаркое безветрие, совершенно синее и все более синеющее небо, небольшие кучевые и все больше круглящиеся облачка…
Когда они проходили Кронштадт, Митя вспомнил, что где-то тут, чуть южнее, над полоской берегового песка стоит тот самый обрыв, и, может быть, цела та самая пещерка, в которой он сиживал, ожидая извещения из училища. Как давно, неимоверно давно это было! Целую жизнь тому назад! Митя вспомнил, конечно, и ту девочку, впрочем, что тут вспоминать: он видел их теперь время от времени вдвоем, Шурика и ее, разница в росте у них оставалась прежней — девочка была на полголовы выше Шурика. Митя столкнулся с ними как-то нос к носу, и Шурик пытался его познакомить, но девочка посмотрела на Митю таким незамутненным, таким безразличным взглядом, будто видела его впервые, и Митя, пробормотав что-то, обогнул их и ушел поскорей. Встреча эта больно зацепила его, он-то считал само собой разумеющимся, что девочка, которую нашел и отличил первым именно он, не может не помнить его, да и тогда, на вечере, улыбалась же она ему, не мог он перепутать, ему, ему она улыбалась, но вот встретились, а она смотрела на него, как на те деревья, которые стояли вокруг… Митя подумал тогда, что когда-нибудь он, конечно, скажет Шурику о ее коварстве: ведь если она поступила так с Митей, то таким же образом может поступить и с ним, но, оглянувшись, он увидел их, уходящих по аллее, — и такой удивительно стройной и недоступной показалась ему она, и так безнадежно неподходяще, каким-то младшим братишкой вышагивал рядом с ней Шурик, что Митя пообещал себе все открыть Шурику не раньше, чем тот сравняется с обманщицей в росте… Девочка эта стала почти безразлична Мите, он вычитал недавно, что настоящая любовь бывает только взаимной, хотя несколько раньше таким же точно образом из другой книги он узнал, что истинно чистой может быть лишь любовь неразделенная. Но как бы там ни было, а мысль о том, что если на тебя внимания не обращают, так нечего вздыхать и тебе, показалась ему совершенно разумной. Митя решил уже, что не волнует его эта девочка, будь она хоть трижды балериной и какое бы ни было у нее нежное и строгое лицо, но отчего-то теперь, на шхуне, когда тот берег, на котором он ее увидел, проплывал от них всего в нескольких милях, Митя ясно и так, словно это было и сейчас перед ним, вспомнил, как ветер взметнул ее широкую веселую юбку…
От Кронштадта впервые разошлись до полного исчезновения из глаз берега. Митя, глядя вперед, примерился приложить на открывшееся пространство уже знакомое ему озеро Ильмень; Ильмень лег легко, ничего ни впереди, ни по сторонам не задев, — как носовой платок на городской площади. А до настоящего моря, судя по карте, было еще две сотни миль. Впрочем, и сама Балтика, как ни говори, море внутреннее, зажатое берегами, все (если смотреть на карту) в веснушках сотен островов… Что же такое тогда океан?
Навстречу шли норвежские лесовозы, маячили на горизонте шведские сейнеры, шхуну обогнало огромное учебное судно «Комсомолец». Глядя вслед «Комсомольцу», капитан второго ранга Рюмин, костлявый старик с малиновым орлиным носом, сообщил, что сорок пять лет назад, когда это судно называлось еще «Океан», он учился на нем брать первые пеленги. Сорок пять лет назад! По большим праздникам любопытные специально разыскивали Рюмина: на парадной тужурке его можно было увидеть беленький эмалевый Георгий…
