Когда меняли гребцов, нечаянно выдернули уключину из гнезда и она по веслу соскользнула в воду. Запасной, как ни искали, в шлюпке не оказалось.
— Суши весла, — сказал кок. — Кто лучше всех семафорит?
Митя взял две бескозырки и, встав на банку, просемафорил Васильеву, что на шлюпке теперь только пять уключин.
Шлюпка Васильева остановилась.
— Будут ждать, — сказал кто-то.
Но в это время там на весле подняли белый треугольный флаг с красным яблоком.
— Что такое? — спросил кок. — Что значит?
— Больше ход.
— Сильнее гресть.
— Прибавить парусов.
— Сняться с дрейфа, — пробубнили в шлюпке.
По флагам у них было несколько контрольных, значения флагов знали все.
Шлюпка пошла дальше на четырех веслах. Васильев уходит все дальше, часам к шести он маячит на горизонте еле заметной точкой, а Рюмина давно уже не видно.
— Два-а-рыс! Два-а-рыс! — бормочет кок.
Понемногу опускаются сумерки. В сумерках скрылся Васильев. Пятнадцать минут правого борта, пересадка, пятнадцать минут левого. Пять минут передышки. И снова — пятнадцать минут правого, пятнадцать минут левого… На отдыхе кок раздает им сухари и дает по два раза глотнуть. И опять валек и рукоятка, рукоятка и валек. Вода уже черная. И небо темнеет все больше.
Ладони сбиты у всех. И в ссадинах спины, и сидеть уже никто прямо не может, протерли. А они все гребут и гребут… Но до каких пор можно, ведь уже чуть не двенадцать часов, как они отошли от борта шхуны. И вдруг они бросили грести. Зачем? Если это соревнование, то оно кончилось тогда, когда на шлюпке из-за утопленной уключины стало на два весла меньше, если же надо было показать, что они могут подолгу грести, так разве уже они не показали?
И они повалились под банки и, кое-как примостившись, уснули. Засыпая, Митя думал о том, что разбудит их наверняка катер, который за ними придет: ведь Рюмин-то уже наверняка в Лиепае. Шлюпка качнулась: это сверхсрочник ходил по банкам и вынимал из уключин весла. Митя посмотрел вверх, все небо было в звездах, но только он решил их получше рассмотреть, как глубоко и мгновенно уснул.
За ночь, кажется, их сильно снесло в море.
Когда начало сереть небо, большинство из них проснулись сами. Проснулись и стали вылезать и садиться на банки. Сверхсрочник молча сидел на транцевой доске. Он не спал, наверно, всю ночь, но ничего им не говорил. Кое-кто из них еще спал. Мичман взял весло и, ничего не говоря, издали в них потыкал. Проснулись все, сели.
— Весла… — сказал мичман. — На воду!
А берега все нет. И нет больше сухарей, осталась только вода.
Все, кто не на веслах, только и смотрят вперед, те, кто гребет, постоянно оглядываются. Все ждут катера. Не могут же их забыть, Рюмин и Васильев за них отвечают.
И катер наконец показался вдали. Они видят его сначала простой точкой, мотора его еще не слышно, и они еще сомневаются, точно ли это за ними. Но точка растет, двигаясь прямо на них, и тогда они понимают, что грести дальше бессмысленно. Катер делает двадцать узлов, не меньше, они — от силы полтора…
С катера — теперь это уже точно — их заметили. Побросав весла, они ждут его, шлюпку заворачивает боком, невидимые потоки продолжают ее крутить, катер все приближается и приближается, на баке шлюпки уже возятся, освобождая буксировочный трос, но почему теперь, когда испытание кончено, им как-то не глядится в сторону этого катера? А катер сбавляет обороты, от этого сразу садится его нос и поднимается корма. Катер подходит к шлюпке. На носу катера стоит Васильев.
— Весла на валек! — командует он.
Весла вразнобой медленно поднимаются и встают вертикально.
— Больные есть? — спрашивает Васильев, спрашивает, как всегда, спокойно.
В шлюпке все молчат, за них отвечает кок. Отвечает, что все здоровы.
— Оттолкнуть нос! — говорит Васильев, и матрос с катера отпорным крюком отталкивает шлюпку от катера.
Васильев нагибается, берет лежащий у него под ногами мешок и кидает его им в шлюпку.
Затем катер, булькая пузырями молочно окрашенной воды, медленно отходит от них, разворачивается и дает полный вперед. Морщина воды из-под его винтов бежит под шлюпку, раскачивает ее, слышно, как сталкиваются все еще стоящие вертикально весла.
Мичман наклоняется к мешку, запускает в него руку. Митя видит, как он внимает из мешка одну за другой три буханки хлеба и уключину.
— Весла! — посидев немного, командует мичман.
Ничего не понимая, Митя Нелидов, повинуясь команде, опускает весло в уключину. Что происходит?
— На воду! — командует мичман.
Географическое общество
Митя готовился к этому докладу года два… Или три? Во всяком случае, за это долгое время ему не раз приходила в голову мысль, что пора бы и бросить. И хотя все, что он мог прочесть, он прочел, все, что мог начертить и написать, написал и начертил и доклад (теперь уже Митя не боялся называть его докладом) был готов, но если бы не отношение к этому докладу троих людей, Митя все-таки не стал бы его делать.
Первым таким человеком была, конечно, бабушка. Бабушкино отношение ко всякому начатому было известно Мите давно.
«Докончи, — просила она. — Не бросай на полпути. Устал? Ну, давай поставим срок…»
Митя уступил. Чем старше он становился, тем менее был способен спорить с бабушкой.
Вторым человеком, для которого доклад Мити оказался важен, был Толя Кричевский, хотя именно Толе совершенно не новы были те сведения, что Митя готовился сообщать. Все самое удивительное и интересное из своих находок Митя сообщал Толе в тот же день, как узнавал сам, сидели-то они по-прежнему на одной парте. Нет, не сам доклад Мити был Толе интересен, а важно было для Толи то, что Митя, как сказал Толя, делал «опыт прыжка выше своей головы». Для чего-то Толе эта идея прыжка была страшно нужна.
Но раз доклад Мити стал важен для Толи, так он стал важен и для Митиной троюродной сестры. Время, когда Митя считал Надю пустышкой, давно прошло. Надя теперь всегда как бы стояла немного сзади Толи и глядела вперед, ему через плечо, словно перед Толей, прямо перед ним была круча или обрыв и Толя стоял на самом краю. И Толя что-то должен был сделать, он готовился, но только Надя могла вдохнуть ему уверенность, потому что она одна знала о Толиных планах. Если они улыбались, так чему-то своему, а чаще бывало так, что кругом смеются, а они — серьезны. Надя очень вытянулась, из веселой картавой пустосмешки все больше превращаясь в девушку, которую можно рассмешить лишь тогда, когда она сама того хочет.
Всех, неожиданно всех собрал Митя в это здание с первым этажом из серого голубого гранита.
Многое сопровождающее это событие Митиной жизни происходило как бы по щучьему веленью. Сережи Еропкина не было в нахимовском уже больше двух лет, но кто-то Митю продолжал подталкивать, и он, вообще говоря, знать не знал, кто же договаривался в конце концов с Географическим обществом — библиотека, учебный отдел или командование роты. Мите месяца за полтора сообщили число, и он должен был сказать: «Есть. Буду готов».
Он это и сказал, на том его административные заботы и окончились.
Лестница в Географическом обществе начиналась как винтовая, лишь потом распрямляясь в обыкновенную, перила ее из-за этого снабжены были странной загогулиной, которая предохраняла входившего на эту лестницу от крутой и неудобной ее части, где ступеньки веером сбегались вместе. Эта загогулина перил почему-то успокоила Митю. Удобно? Крепко? Старички-географы не споткнутся? Вот и хорошо.
На лестнице висели портреты великих путешественников и ученых странников, в зале тоже. Зал был человек на шестьдесят. Желтоватого дерева жесткие кресла, огромная бронзовая люстра, белая дверь с черной табличкой: «Президент». Зал стал заполняться.
Пришел Тулунбаев, появился Глазомицкий, явился полковник Мышкин, да не один, а с женой. Жена у Мышкина оказалась огромного роста, но Мышкин совершенно уверенно вещал снизу вверх, а она почтительно слушала, наклоняя к нему голову. Им даже не надо было идти совсем рядом или под руку, такой неразъемной парой они казались. Увидя их, Митя сразу вспомнил того стройного юношу с шелковистыми волосами, который мерещился ему мысленно, когда Митя наедине читал продиктованное Мышкиным в классе, а в огромной, грузной и величественной жене Мышкина привиделось Мите сразу деликатное, мягкое и всепонимающее этого юношу создание… Два старых человека — массивные, начинающие дряхлеть, — тяжело кряхтя, усаживались в кресла.
Неожиданно пришел Папа Карло. Они видели теперь его очень редко, и Митя сразу возликовал. Что-то в Папе Карло было такое, отчего все, кто уже пришел, сразу потянулись к нему, и Папа поворачивался во все стороны, восхищенно разглядывая бывших своих питомцев, улыбаясь офицерам, — одним словом, ликуя от того, что жизнь идет. При этом сразу можно было заметить, что одышка у Папы стала еще сильней. При виде Папы Карло Митя подумал, что к тем троим, кому нужен был его доклад, надо несомненно прибавить и Папу — достаточно было посмотреть на его счастливое румяное лицо.
Старшина Седых сопровождал из училища тех, кто хотел послушать Митин доклад. Среди них был и Шурик. Шурик заглянул в дверь, увидел, что Митя прикалывает свои картинки и диаграммы на доску, и произнес ломающимся голосом:
— Во дает профессор!
За спиной Шурика стояла его девочка. Девочка во все глаза смотрела на Митю. Вот так у них и чередовалось: когда-то Митя глаза проглядел, добиваясь того, чтобы она на него посмотрела, так она делала вид, что его не замечает, потом, на том вечере, вроде бы не только узнала, так даже подзывала его своими взглядами, но стоило Мите решиться подойти, как она ускользнула, затем при встрече в парке она опять сделала вид, что Митя ей не знаком, да еще так обидно это сделала, что он потом непрестанно думал о ней еще долго. А теперь вдруг перестал думать. Вот уже с год, наверно, как он увидел в их дворе на Васильевском острове, там, где они с бабушкой жили, одну девочку. Он узнал, что зовут ее Леной, что они почти ровесники, но Лена казалась ему гораздо старше: она была такая ловкая, легкая, а Митя…
Что только стало с его руками и ногами? Они мешали ему, зацеплялись за все, что ни попадалось, Митя чувствовал себя страшно неуверенным даже поблизости от Лены, не то чтобы рядом с ней. Он никак не мог заставить себя подойти к ней, но как тянуло! А сейчас, будто никогда в жизни не обижала его эта танцующая, глазастенькая, она вошла и впялилась в Митю своим взглядом. Но Митя почти ничего не почувствовал. Во-первых, это была девочка его друга, а во-вторых… «Нет, — решил он. — Вот если бы Лена пришла, тогда другое дело».
Балеринка — на нее сразу все обратили внимание — тотчас разглядела то место среди других, с которого ей будет лучше всего видно и одновременно на котором ее будет лучше всего видно, и прошла туда, ступая по-балетному, села легко, как бабочка, заплела ножки, а за ней угрюмо проследовал Шурик. Он в последнее время почему-то все больше мрачнел. У Мити с ним по-прежнему были самые добрые отношения, непроявленная в словах дружба, но Шурик теперь все, что видел, пропускал через какой-то темный фильтр. Шурик что-то буркнул своей балеринке, она красиво и легко к нему повернулась, переспросила, при этом губы ее двигались очень отчетливо, как для киноэкрана.
