свой объем вдвое…
Глазомицкий блестел очками, Папа Карло восхищенно оглядывался. Кто-то спросил Митю об ядовитых медузах, и он ответил, что они в Гольфстриме не водятся.
— А где водятся?
— У берегов Австралии.
Но его все равно попросили рассказать, и Митя рассказал о морской осе — медузе величиной с электрический штепсель, восьмиметровые щупальца которой снабжены ядом, подобным яду кобры. И о том, что от этих медуз погибло больше людей, чем от акул.
— Послушайте, да он все знает! — воскликнул Рюмин.
И кто-то спрашивал Митю об осьминогах, о морских электрических угрях и о том, на сколько минут в воде могут задерживать дыхание разные млекопитающие. Тут, кажется, Митя поразил всех, потому что откуда-то он знал, сколько минут не дыша могут находиться под водой не только человек, дельфин и кашалот, но даже гиппопотам.
— Ну, этого, кроме вас, никто больше не знает, Нелидов, — уверенно произнес Рюмин.
Один из незнакомых Мите географов тоже задал вопрос.
— А вы не хотели бы, Дмитрий, вступить в Географическое общество?
— Как это — вступить? Надо ведь что-то… исследовать?… Открыть?
— Вот вы со временем и исследуете.
— Нет. Я не хочу, — сказал Митя.
И все затихли. Только Глазомицкий пошевелил плечами, будто удобнее устраиваясь в своем просторном ему всегда пиджаке.
— У меня не хватит времени, — сказал Митя и посмотрел прямо и серьезно в глаза своему любимому преподавателю. — Я не буду больше заниматься географией. Я занимался ею просто потому… что меня попросили. — И он посмотрел на Сережу Еропкина.
Митю больше не спрашивали. Он страшно устал.
Когда он вышел из здания Географического общества, то все, кто ехал в училище, уже сидели в автобусе и ждали его.
— Знаешь что, Нелидов, — сказал старший лейтенант Тулунбаев, — ты, если хочешь, можешь пойти погулять. Вот тебе увольнительная до двадцати двух.
— Нелидов, — сказал полковник Мышкин. — Вы не станете возражать, если мы вашу гранд-мер довезем до дому на такси?
Митя не очень вежливо мотнул головой, чмокнул бабушку в щеку и быстро пошел вслед за Сережей Еропкиным, который вдали уже скрывался за угол.
На Васильевском
Всю неделю по городу гулял ветер, ни минуты затишья, пыль летела со всех сторон. В эту весну Мите постоянно казалось, что форма то тесна, то слишком просторна. Все время мешали руки, их надо было куда-то девать, и сейчас он одной рукой придерживал бескозырку, хотя на всякий случай ленточка в зубах.
Они чертили с Леной по Васильевскому, как оказывалось, какие-то зигзаги и петли, в конце концов опять добираясь до своего дома. Лена ходила по улицам не одна, подружек Митя не запоминал, но подойти ближе было нельзя.
Митя бродил за Леной вторую весну. Догнать ничего не стоило, он уже делал это и, догнав, слышал несколько мгновений пульсирующую тишину: так затихает около рифов прибой, если книжные герои льют из книжных бочек чудодейственную книжную ворвань. И по сказочно возникшему зеркальному пруду сказочно скользят в сказочно спокойную бухту за рифами, пока океан, условившись с автором книги, ждет еще секунду. Выполняя условие какой-то игры, девочки несколько секунд ждали, что приблизившийся Митя заговорит, но он молчал, и девочки снова принимались болтать — и вдруг, ни с того ни с сего резко свернув, переходили улицу. Митю отгораживал от них расчетливо набежавший трамвай. Нетерпеливо пережидая, Митя особенно остро чувствовал позорность своей погони.
Трамвай убегал, и всякий раз девочки оказывались дальше, чем Митя предполагал, но однажды, когда он так пережидал туго набитую народом длинную красную «американку» и, еще глухой от ее грохота, шагнул на только что освободившиеся рельсы, он столкнулся с девочками лицом к лицу. Притворно серьезные, они коварно возвращались назад. Сгорая, он зачем-то отправился на другую сторону улицы и только на тротуаре обернулся.
Ветер рвал Лену, раздевал ее, снова заматывал в пальто.
Девочки удалялись. Лена не оборачивалась. Посмеялась, да еще не одна. «Больше мы никогда не увидимся, — глядя девочкам вслед, подумал он, — Никогда». Он не знал, как это сделать, но он это сделает. Никогда. Первые сто шагов Митя плелся, затем прибавил шагу. Бабушки не было дома, и Митя упал в глубокое кресло. Все ужасно. Все глупо и все ужасно.
Стукнула входная дверь.
— А… — сказала бабушка. — Это ты? Уже?
— Да, «уже»! А что «уже»?! — вдруг, не узнавая себя и как бы со стороны слыша свой крик, заорал Митя. — «Уже»!!
Свирепо схватившись за ручки кресла и все больше краснея, он что0то выкрикивал бессвязно.
— Ну хорошо, хорошо, — сказала бабушка. — Мне не следовало говорить слово «уже». Я согласна…
— Да что я тебе, маленький?! — кричал, выдираясь из кресла, Митя. — Маленький?! Вот всегда — только бы как-нибудь…
Ни слова не говоря, бабушка смотрела на него сквозь пенсне. Митя продолжал вскрикивать.
— Хорошо, — наконец тихо произнесла бабушка. — Хорошо. Я полностью согласна. Ты уже большой. Совершенно взрослый…
— Вот ты опять! — закричал он. — Опять!!
Продолжая выкрикивать, он побежал к двери, выскочил из квартиры, понесся вниз через ступеньки длинными прыжками.
И только выскочил из подъезда — она.
— Здравствуй, — сказала она.
А он только что кричал на бабушку, кричал впервые в жизни.
— Зачем ты за мной гоняешься? — спросила она. — Зачем меня преследуешь? Ты мне что-нибудь хочешь сказать?
«Хочешь». Кабы дело было только в этом! Никогда еще с Митей так не было. Лена стояла, глядела ему в глаза, ждала.
— Что же ты молчишь?
— Я говорю.
— Говоришь?
И опять он молчал.
— В следующее воскресенье у меня день рождения. Приходи.
— Ты… Ты это серьезно? Приглашаешь?
— Приглашаю.
В училище надо было прожить целую неделю. Митя еще не знал, можно ли ее прожить.
В ту неделю Митю преследовала музыка. Музыка извлекалась отовсюду: в музыку превращались склянки, которые были на крейсере, музыкой звучали команды, гудки машин, даже крики малышей из шестой роты… А беда подкрадывалась… Прямо, можно сказать, из-под ног.
В понедельник утром старшина Седых устроил осмотр обуви. Требующие ремонта выходные ботинки собрали. Взвод остался в рабочих. К пятнице выходные ботинки должны были вернуть. Однако их не вернули. В субботу в увольнение Митя не пошел.
Музыка, которую теперь Митя слышал, вся была из скрипов, треска, словно что-то ломалось и валилось кругом. Митя вздрагивал… и ждал. Вдруг принесут. Может, в воскресенье утром? Но их не принесли.
«Не идти? — думал он. — Да, не пойду. Нельзя. Как можно пойти?»
И в три часа дня он задавал себе такие вопросы. И в четыре. И в пять. В шесть часов он точно решил, что не пойдет.
Позвонил в квартиру Лены он только в восьмом часу. Слышно было, как Лена бежит по коридору. Распахивается дверь. За спиной Лены — ее мать. Легкие ноги, высокая шея. Мать, подняв брови, смотрит на Митю очень внимательно.
Замешательство.
— Лена! Проводи… Что же мы у двери?
У Мити под мышкой сверток. Он не отдает его Лене. Это не подарок. Митя кладет его под вешалкой на сундук. Опять мешают руки, когда он идет вслед за Леной в открытую дверь комнаты. Он все время помнит, что за ним идет мама Лены. Сталкиваются чудовищные рабочие ботинки. На каждом ботинке по две блестящие заклепки. Рифленые подошвы как шины грузовика. Резина на паркете пищит.
На столе два букета. Лену через стол не видно. Однако кто-то сидит рядом. Надо что-то есть, что-то говорить, нельзя все время сидеть молча. Что делать с руками? Кто эти, рядом? К Лене, называется, пришел. Где же она? Неловкость до судорог.
Потом встают из-за стола, стол отодвигают. Теперь комната посередине освобождена. «Рио-рита» все громче. Митя, не глядя на Лену, чувствует, слышит, знает, что она сейчас подойдет к нему. «Не подходи!» — молится он.
Лена подходит.
— Пойдем танцевать?
В вечерних своих мечтах, когда уже лег и можно спрятать лицо, чтобы никто не знал, что сейчас с ним происходит, он думал о том дне, когда пригласит Лену танцевать. Он мысленно говорил ей какие-то замечательно уместные, добрые и веселые слова, и они оба были как мальчик и девочка из сказок. Закрыв голову одеялом, Митя в мечтах был свободен, смел и божественно спокоен.
— Пойдем… — сказала Лена наяву и взяла его за руку. И Митю охватила паника.
— Ну что же ты? — спросила Лена. — Танцевать. Я хочу, чтобы ты пошел со мной танцевать.
— Танцевать? Со мной? Я сейчас. Сейчас…
Митя вышел в прихожую, взял свой сверток и стал его разворачивать. Бумага свертка хрустела, трещала, грохотала. Митя сел на сундук. Нагнулся к ботинку, но тут в коридор выглянула Ленина мама.
— Вам чем-нибудь помочь?
— Нет! Нет!
Дверь в комнату закрылась, а Митя схватил бескозырку и выскочил на лестницу.
Опомнился он только на Неве. Соловьевский сквер был пуст.
