заметил, не только здоровается с ними, а еще и подает знак о том, как они оба написали последнюю работу. Лучше всех, значит, написали.
С двумя двойками в журнале Митя ждал Глазомицкого. А того все не было.
Однако наступил все же такой день, когда Глазомицкий наконец появился в училище. Он пришел в четверг, и это было тем более неожиданным, что математики именно в четверг у Митиного класса в расписании не значилось. Никто не заметил, как Глазомицкий поднимался по лестнице, увидели его только в ротной канцелярии. Несколько человек один за другим на перемене сообщили Мите эту новость: знали, кто больше всех сейчас Глазомицкого ждет. Еще сообщили, что сидит Глазомицкий спиной к свету и лица его не рассмотреть, но какой-то странный. Желтый вроде.
Митя ждал вызова в канцелярию, однако его так и не последовало. Впрочем, теперь Митя уже не боялся: Глазомицкий вернулся, он спасет.
На следующий день предстояли два урока математики. Митя ждал их, как ждут дня рождения. Он и всегда-то учил уроки так, чтобы не оставалось ни малейшего заусенца, а тут принялся повторять и повторять… Ночью Митя проснулся в поту. Снилось почему-то все то же, что снилось последние дни. Митя опять должен был отвечать на вопросы, и опять кто-то не давал ему это сделать даже во сне. «Но это же только сон», — подумал Митя и улыбнулся в темноте.
Сдвоенная математика значилась у Митиного класса после обеда, но такая же сдвоенная у соседнего взвода шла третьим и четвертым часами. После второго урока Митя всю перемену простоял, глядя вдоль коридора, чтобы первым увидеть Глазомицкого. Перед своими часами тот должен был обязательно зайти в канцелярию за журналом. Прозвенел звонок, надо было идти в класс. Из канцелярии выходили один за другим преподаватели — Глазомицкий не появлялся.
— Нелидов? — вопросительно-утвердительно произнес полковник Мышкин, останавливаясь перед их классом. — Надеюсь, вы почтите наш урок своим присутствием?
На перемене между третьим и четвертым часами Митя узнал, что в соседнем взводе вместо математики объявлены часы самоподготовки. Да что же это такое?
При построении на обед перед ротой кроме дежурного в этот день стоял лишь капитан-лейтенант Васильев, он же, войдя в Митин класс после звонка на пятый урок, сообщил им, чтобы они занимались самоподготовкой: часы математики на этот день отменены.
— А Глазомицкий? — не выдержав, сорвался Митя. — Товарищ капитан-лейтенант, когда он придет?
Иногда казалось, что Васильев смотрит яростно: наверно, был виноват расплющенный прикладом нос. Вот и сейчас изуродованное лицо Васильева еще более перекосилось.
— Глазомицкий… Сказали же вам русским языком! — вдруг крикнул командир роты. — Болен! Болен человек! Что тут неясно? Тяжело болен!
Как… болен? Опять? Ведь вчера же он приходил? Его видели вчера, видели несколько человек. А теперь? Снова слег?
То, что Глазомицкий, появившийся вчера, никак на Митины дела не повлиял, в голове у Мити не укладывалось. Но ведь только именно так. Мите померещилось, будто что-то страшное пролетело мимо него. Он не понимал, как дальше быть, понимал только одно: на Глазомицкого, на которого как на преподавателя, как на взрослого он надеялся, которому как взрослому верил, с которым у него существовало гораздо большее, чем уговор, с которым существовало понимание без слов, — на этого Глазомицкого надеяться больше нельзя. То есть попросту Глазомицкий его бросил. И вдруг не равнодушный к Митиной судьбе человек в коричневом костюме показался Мите виновником того, что с ним происходит, а Глазомицкий — да, да, Глазомицкий, который предал его в самую трудную минуту, — это ведь на него, на него надеялся как на заступника Митя, его прихода ждал, а если бы Митя знал, что надеяться нечего, так он бы, наверно, уже и сам что-нибудь придумал… А что теперь? Время упущено! Неотвратимая ничем, впереди маячила четвертная тройка. Какая уж там медаль… Но как же, как же это так? Как Глазомицкий мог бросить его? Ведь он один знал все о Митиных математических занятиях, ведь это он четыре года подряд давал Мите и еще троим-четверым в их роте особые домашние задания, это он направлял Митю на ежегодные олимпиады. И не бабушке, не лейтенанту Тулунбаеву, не Папе Карло или Васильеву Митя торопился показать олимпиадные грамоты, а именно за лицом Глазомицкого следил, когда тот эти грамоты брал в руки. Никогда никого не хвалил Глазомицкий, но губы его, уголки губ… Как они восхитительно у него начинали подрагивать, как сверкали его воспаленные глаза, обведенные кругами, когда Митя приносил ему эти грамоты!.. И еще вспоминал сейчас Митя, как Глазомицкий, стоя у доски, говорит: «Задаю совершенно непосильную вам задачу, задачу не по возрасту, задаю просто потому, что некоторые здесь уже думают, будто они могут решить любую…»
А потом он обходил класс и заглядывал в тетрадки. И, остановившись за Митиной спиной, сопел минуту, а потом будто бы с тоской говорил: «Нелидов! Что мне с вами делать?»
И у Мити перехватывало дыхание: значит, верно! Верно! Так было три или четыре раза, но было же! Было! Так что же означал тот огонь, который Митя видел тогда в глазах Глазомицкого? Все вранье? И теперь Глазомицкому уже наплевать на Митю? Так? «Обманщик, врун, — твердил Митя, — четыре года мне врал…» Талый снег доучилищного детства… Картинка из сказок вспомнилась Мите: человек в колпаке с бубенчиками, высоко, по-клоунски задирая деревянные башмаки, уводил, играя на дудочке, радостных детей в черную дыру подземелья… Это Глазомицкий. Глазомицкий четыре года играл ему на дудочке: вот оно, обещание будущего, которого теперь не будет. Врун… Зачем? Зачем?
А на следующий день к ним на урок снова пришел «коричневый» и первым делом сообщил, что придется им его еще потерпеть, потому что только с новой четверти у них будет постоянный преподаватель. Затем «коричневый» раскрыл журнал и долго в него смотрел. Потом поднял глаза и отыскал Митю. Митя сжался. Все в голове перемешалось, и ему стало казаться, что не тройки в четверти добивается для него этот человек, а двойки. Еще вчера это показалось бы Мите совершенно невозможным, а сейчас… Сейчас возможным было все. Коричневый человек опять посмотрел в журнал и опять перевел глаза на Митю. В классе висела напряженная тишина.
— Признаться, впервые такое вижу, — сообщил «коричневый».
Что именно он в журнале видит, Мите было ясно, неясно только, для чего еще и куражиться.
На этом уроке «коричневый» Митю не вызывал и, когда увидел, что Митя поднял руку, желая ответить на заданный классу вопрос, вдруг вышел из себя:
— Да уж вы-то теперь успокоились бы! Вам-то что руку тянуть?
Смысл того, о чем говорил коричневый преподаватель, стал понятен Мите только тогда, когда после занятий его вызвали в канцелярию командира роты.
Преподавателей в канцелярии не было, только Васильев и Тулунбаев. Офицеры молчали. На лицах у них ничего нельзя было прочесть.
— Полюбуйтесь, — сказал Васильев и показал подбородком на классный журнал, лежащий на столе. Это был журнал Митиного взвода, раскрытый на странице математики.
— Посмотрите, посмотрите, — сказал Васильев.
Свободных клеток против Митиной фамилии больше не было. Впритык к двум роковым двойкам вся строка была заполнена аккуратно выведенными пятерками. После каждой пятерки стояла уходящая хвостом на нижнюю строку роспись. «Гл» — и хвост, «Гл» — и хвост. Спасен! Спасен! Спасен!
— Глазомицкий вчера с вами разговаривал? Проверял ваши знания? Вызывал вас?
Митя вскинул глаза на Васильева. Знает ведь все. Зачем же спрашивать? Но командир роты смотрел не на Митю, а куда-то мимо него.
— Значит, не вызывал, — сказал Васильев. — Вот такие у нас чудеса творятся, товарищ Тулунбаев. Нелидов, а как вы сами все это понимаете?
Ну что Митя мог ему ответить? Кроме того, что спасен?
— Наверно, он хотел помочь мне…
Рассказывать им, о чем все эти дни думал? Как уже прощался со своей мечтой поступить в Дзержинку? Как теперь все вылетало из головы, едва он видел вдали в коридоре коричневый костюм…
— Мы внимательно слушаем вас, — сказал Васильев.
— Я четыре года занимался у него математикой… — тихо сказал Митя. — Гораздо шире программы. Наверно, поэтому. Он замечательно ведет математику… А когда он вернется?
— Вы свободны, — сказал Васильев.
— А почему все же… — начал Митя, но командир роты поднял брови и посмотрел сначала на Митю, а потом на его командира взвода. Митя повернулся, чтобы выйти, и, лишь когда он уже был у самой двери, Васильев вдруг спросил:
— Подойти-то вчера к нему не догадался?
Как трудно было, оказывается, снова повернуться к этим двум офицерам лицом!
— Он же… не вызывал меня…
— А-а… — простовато и уничтожающе протянул Васильев. — Не вызывал? А я-то думаю… Ну, все правильно, Нелидов! Зачем приходить, если не вызывают? Кстати, старший лейтенант, а самого Глазомицкого кто вчера сюда вызывал? Что-то никак понять не могу: зачем он приходил?
Митю так и пробило: да, да, именно так — Тулунбаев дал знать Глазомицкому, кто же еще! Тулунбаев спас Митю. Митя стоял в дверях, готовый кинуться к старшему лейтенанту… Никогда, никогда в жизни Митя не забудет ему этого!
— Идите! — сказал Васильев. — Нелидов, вы что, не слышите?!
Из-за частокола пятерок Митю больше не спрашивали и в четверти впереди определилась то ли ни на что не влияющая четверка, то ли даже пятерка. Вместо «коричневого» пришел другой преподаватель, в первое время вообще не ставивший никаких оценок. Он был еще моложе Глазомицкого — краснел, тщательно составлял фразы и смотрел на их лихую вторую роту с плохо скрываемым восхищением. Может быть, когда-то в детстве он тоже хотел стать моряком, да вот не вышло. Впрочем, они, надо сказать, и по математике занимались так, как надо.
В октябре Митю как отличника и будущего медалиста назначили в знаменную группу. Через три недели предстоял парад в Москве. Выпускников освобождали от дополнительных строевых занятий, они выходили на последнюю прямую перед аттестатом зрелости, Митина же рота принимала в училище старшинство.
Парадный батальон прибыл на вокзал с «военно-морским запасом»: до отхода поезда оставался час. Всю последнюю неделю Митя постоянно ощущал себя человеком особенным и отличенным. Находясь при знамени, он придирчиво и ревниво оглядывал его, с наслаждением расправляя его складки или поправляя бахрому. Выполняя эти несложные движения, он делал их так, словно только ему и двоим его товарищам мог быть понятен тайный смысл этих простых и незначительных действий. Вот и сейчас, когда они внесли знамя в специально для них отведенное купе, Митя принялся заботливо пристраивать древко.
Удобней всего было бы положить знамя на верхнюю полку, багажные антресоли над дверью как раз позволяли это сделать, но тогда бы знамени не было даже видно и сразу терялся смысл серьезных лиц, сдержанных реплик, парадных палашей, выданных троим знаменщикам.
Знамя неудобно, мешая каждому движению в купе, встало в свободном пространстве лишь по диагонали, но за это неудобство Митя и два его ассистента отдали бы все удобства на свете.
В купе становилось совсем темно.
В это время в стекло постучали. На перроне, маня Митю выйти из вагона, стоял старший лейтенант Тулунбаев. В Москву ехала не вся Митина рота, и Тулунбаев оставался в Ленинграде. Зачем он пришел на вокзал? Оставив знамя на своих ассистентов, Митя вышел на платформу.
— Вот что, Нелидов, — сказал Тулунбаев, глядя на Митю каким-то особенно пристальным взглядом, — в роте я не хотел еще этого говорить, но я новое назначение получаю. Так что, когда ты приедешь, у вас другой уже будет… офицер-воспитатель.
— Как?
— Спокойно, Нелидов.
— А куда же вы?
— На флот. Командир крейсера, с которого меня к вам направили, адмиралом стал… Требует к себе.
— И вы что, уйдете? Тут же и ваше желание…
— Не-ли-дов.
— Вы сами хотите? Да?
— Не-ли-дов! Ты же военный человек!
— Нет, я не понимаю, — сказал Митя. — Не понимаю. Ведь мы же…
