третий — он был сам по себе. Он уже настолько отличался от них, что когда однажды на построении командир роты Васильев приказал ему выйти из строя и стало понятно, что Толю сейчас будут награждать, не только Митя, но и все другие не удивились. Им уже внушили четкое понятие о заслугах и проступках, а потому они давно ждали, что Кричевский будет за свой рывок отмечен.
Вот и дождался Митя того, чего так страстно для Толи ждал. Но что же сейчас объявят? Как действительно можно наградить Толю? «К знамени, — думал Митя. — Только поставить к знамени. Но вместо кого? Неужели вместо меня? А меня, значит… тоже приказом? Снимают то есть? Нет, я так не хочу!» — «Значит, — говорил Мите тот его голос, который так мешал ему теперь иногда спокойно жить, — значит, ты готов отдать Толе только то, что тебе самому уже не очень нужно? Так? Ты друг, да? Правда ведь, ты хороший друг?» — «Ну да, я его друг, — оборонялся Митя. — Но почему же именно приказом, словно я в чем-то провинился? Я отдам ему сам… Почему у меня отнимают…»
— Рота… Равняйсь! Смирно!
Васильев посмотрел долгим взглядом на Толю, стоящего перед строем. Его явно тянуло что-то объяснить роте, но привычка молчуна победила.
— Зачитайте приказ, старшина, — только и произнес он.
Нет, не дано было Мите заранее угадывать то, что читали у них перед строем.
Приказом начальника училища воспитаннику Кричевскому за отличную учебу и образцовое поведение присваивалось небывалое звание: «вице-главный старшина».
Рота замерла. О звании таком до сих пор никто из них не слышал. Кричевский получил его первым.
Командир роты вручил Толе погончики, на которых букву «н» пересекала лычка. Лычка была такой ширины, что черного поля почти не оставалось.
— С этого момента, — сообщил Васильев, — все воспитанники роты в строевой субординации подчиняются вице-главстаршине Кричевскому. — Подумал и добавил: — Распорядок дня, дежурная служба, увольнения в город.
Из этих трех позиций складывалась вся их жизнь.
Толя не поднялся — Толя взлетел.
Ничего не объясняя, Васильев повернулся и пошел в свою канцелярию.
Перед строем роты кроме нового вице-главстаршины стояли старшины-сверхсрочники: Лошаков, Седых и другие. Некоторые из них, Седых например, числились при роте с того самого дня, как рота еще в виде пестро одетой толпы клубилась около баталерки, получая свое первое в жизни обмундирование. Командуя двенадцатилетними, сверхсрочники привыкли к непререкаемости своих прав. Сейчас, когда двенадцатилетние мальчики превратились в семнадцатилетних юношей, сверхсрочники не хотели видеть перемен. А перемены-то были. Юноши учились, да еще как, из старшин-сверхсрочников же почти никто не пошел дальше семи классов. Вина в этом была не их, но факт оставался фактом.
Положение вице-главстаршины Кричевского по отношению к этим старшинам-сверхсрочникам капитан-лейтенант Васильев не обозначил. Почему? Ведь это он добился присвоения небывалого до тех пор звания, кто же еще? Так чего же этот человек хотел? Чего он добивался? Причина вскоре стала ясна. Старшины-сверхсрочники способны были заметить непорядки, но теперь все чаще не понимали причин нарушений. Для такого же человека, как Толя Кричевский, рота была прозрачной: он все видел, все знал, все понимал.
Выполнить, прибрать, выучить, распланировать, быть в готовности, знать, уметь, успеть. Если к этим глаголам наставить необходимых дополнений, выходило, что в сутках должно бы было быть часов полтораста. А свои, сокровенные дела? Позвонить, помечтать, почитать… Но если не выполнено что-то обязательное, свое становится под запретом. Когда успеть? А этот… вице-главный все теперь видел. Чуял, можно сказать.
«Атас! Крокодил идет!»
Сначала при Мите так не говорили, еще щадили Митю, но вскоре даже и при нем у кого-нибудь вырывалось. Кричевского стали бояться, хотя он никого еще не наказывал.
В небе Мити и его товарищей несколько лет, пока был у них Папа Карло, сновали ласточки и жуки и застывали прямо над ними невидимые с земли жаворонки. Теперь, наверно, наступала расплата. Слишком легко они жили. Новый начальник из своих все про них знал. А готовился-то, видно, давно.
Четыре года никому в голову не приходило замечать, что, кроме Мити, Ларика да еще трех-четырех человек, Кричевский всех остальных зовет на «вы». Сейчас заметили со страхом. Готовился. Это он заранее, чтобы было удобней.
«Крокодил».
Значит, вот чего он все эти годы добивался? Встать над ними? Одетый по полной форме, когда они в тельняшках или даже в одних трусах сбегали по трапу крейсера, он молча принимал доклады, и в руке его неизменно дежурил блокнот с зажатым в нем карандашом. Переходя по команде на бег, они, оглядываясь, видели, что вице-главный что-то записывает в блокноте.
После отбоя он обходил кубрики, и опять под синими лампочками они видели его казавшееся еще больше отяжелевшим лицо, на котором теперь уже никогда не бывало улыбки, и видели тот же блокнотик.
«Крокодил».
Без наказаний, без речей перед строем Кричевский одним своим присутствием добивался того, на что истратили бы все силы старшины-сверхсрочники. Рота все больше втягивала живот, все четче держала распорядок. Вице-главный жил в роте, он слышал каждый ее вздох.
Теперь всему конец, думали они. Конец всему: полулегальным увольнениям спортсменов в будние дни, когда дюжина волейболистов тренировалась в Военно-медицинской академии, выступая почему-то за ее юношеский состав, конец тренировкам самбистов в университете, пловцов — в бассейне порта, а ведь были же не только спортсмены. Кто-то по давнему послаблению раз в неделю занимался рисунком во Дворце пионеров, кто-то помогал в мастерских корабельных моделей при Военно-морском музее, а кто-то в ближайшем клубе осваивал кнопки баяна. Теперь всему конец.
«Кстати, почему вы играете за Военно-медицинскую академию?» — спросил, вызвав капитана волейболистов, новый вице-главстаршина, и капитан волейболистов ничего не смог объяснить. Так, мол, всегда было? Так это не объяснение. На ближайшую тренировку команда не пошла, потому что спросить увольнительные уже никто не решился. И не осмеливался отпрашиваться баянист, и решил не испытывать судьбу тот, кто любил писать акварелью. Какая уж тут живопись.
Рота лишалась тех небольших вольностей, что были добыты в бесконечной позиционной войне с прошлыми старшинами. Кричевский, усвоив манеру Васильева, ничего не объяснял, и никто уже не решался его переспрашивать.
«Крокодил».
Для Мити это были дни траура. В его сознании Толя рухнул как человек: вот, значит, чего он добивался, о чем мечтал, зубря ночами, — чтобы замерло все кругом, ожидая его слова. Вот, значит, как все просто. «Но неужто это все? — думал Митя. — А как же борьба с Куровым? Как же тот мальчик, который ворвался к Курову в палатку с саперной лопаткой? Где же тот уговор — защищать слабых?»
Митя по-прежнему сидел с Толей на одной парте, но между ними теперь стояла стеклянная стена.
«Вот он, твой Крокодил».
Теперь так уже открыто говорили при Мите. Они все чувствовали, что Митя теперь с ними, хоть он и не участвует ни в каких обсуждениях и осуждениях бывшего друга. Но они-то понимали: он с ними.
К последней двигаясь прямой
Так прошли последние недели их девятого класса, прошли экзамены, побежало последнее лето. Человек, который мешал Мите этим летом дышать, ходил легкой спортивной походкой через их двор. Из портфеля его торчала рукоятка дорогой теннисной ракетки. Лицо матери Лены, когда она попадалась Мите навстречу, становилось заранее обидчивым.
— Что это вы не здороваетесь, Митя?
— Я здоровался.
— Да? Я почему-то не расслышала.
Лена тоже нащупала этот тон.
— Где ты был?
— Дома.
— Да? А почему же мне сказали…
Митя как-то спросил:
— Сколько ему лет?
— Кому?
— Ты знаешь.
— Тридцать один. А почему ты спрашиваешь? Ой! Ну, ты совсем того… Он — преподаватель! Нет, ты ничего не понимаешь! Он — преподаватель! И если хочешь знать… Да ну, с тобой теперь разговаривать стало невозможно, понял?
— Еще бы.
Не попрощавшись с Леной, он уплыл на практику, а когда вернулся назад, узнал, что Лена на юге. С рекламного щита у междугородных касс Мите улыбалась девушка в белой юбочке с теннисной ракеткой в руках. Денег у Мити с бабушкой этим летом не было.
Думая о том, какого цвета у Лены сейчас кожа и как легко он, Митя, мог бы убить сейчас почти незнакомого человека, Митя подъезжал на попутке к училищному лагерю.
Палатки, с которыми у Мити было связано столько воспоминаний, стояли на прежних местах. В палатках суетился новый набор. Малыши в бескозырках без ленточек, своей жесткостью больше напоминавших какую-то суконную посуду, восхищенно и робко оглядывали Митю. Офицеры, улыбаясь Мите издали, сами заговаривали с ним и что-то шептали ребятишкам.
— Знаменосец! — почти в панике шелестели те, зачарованно провожая Митю от палатки к палатке.
— Тянет сюда? — спросил один офицер. — То-то. А давно ли таким же был… К старшине Седых? Он у себя. — И махнул рукой в сторону озера.
Седых? При чем здесь Седых? И при чем здесь озеро?
Но офицер уже отвернулся. У спуска к озеру Митя неожиданно наткнулся на старшину Лошакова, их Лошакова, который гонялся в свое время за Лариком по этажам, кто произнес пять лет назад ставшую в роте знаменитой фразу: «Почистите с вечера ботинки, чтобы утром надеть их на свежую голову». Лошаков, загребая ногами, словно на них были валенки, нелегко поднимался Мите навстречу.
— А, Нелидоу, — произнес совершенно не удивившийся Лошаков. — К Седыху? Ты, голуба, иди на низ. На пирсе он.
Седых действительно оказался на пирсе. Старшина все еще был щеголеват. В отставленных в сторону руках он держал железный шлюпочный румпель, совок-лейку и весло.
— Ну, — сказал он. — Хоть один вспомнил. Возьми-ка остальное.
