— Марк?
— …Была совсем крошечная. Смешно, правда?.. Мне-то тогда казалось… что она… большая, что у нее большие руки, большие…
— Марк! — умоляет Джина.
— Что?
— Где ты?
Он объясняет. Но говорит, что не может сдвинуться с места. Боится двигаться. Прошла уже куча времени, может несколько часов. Он не знает. Сердце колотится так, будто сейчас взорвется. И еще его тошнит.
— Это… это внутренняя тревога, — успокаивает Джина, — психологическая травма, пост… мм… — Она сама не знает, что несет. — У тебя нервный шок. — Она делает паузу. — Марк, мне приехать?
— Да, — стонет он. — Нет. — И снова стонет. — А тебе не сложно?
Она записывает, как ехать. «Черривейл индастриал истейт» — от входа направо, на третьем повороте налево, восьмой бокс слева.
Номер сорок шесть.
Нортон ожидает Рэя Салливана в холле отеля «Времена года», и тут звонит мобильный. Салливан нежданно нагрянул по пути на конференцию в Вене и вздумал пообедать. Разумеется, Нортон изменил свои планы — он собирался в «Гейт»[53] на премьеру новой трактовки Фрила[54] . Но он так взволнован происходящим, что не вполне готов к полноценной высококалорийной дозе Салливана. Он бы с большим удовольствием посидел сейчас в темноте, позволил бы другим играть, а сам расслабился бы.
Он смотрит на экран. Фитц. Это хорошо. Наверное. Он надеется.
Он нажимает кнопку «Ответить», подносит телефон к уху:
— Да?
— Пэдди, слушай, я уже в тачке. Знаю, где твой пацан.
У Нортона отлегло от сердца. Что теперь? Хотя зачем ему знать, что теперь. Он оглядывает холл. Когда они стояли с Фитцем на парковке, обдуваемые ветром и готовые распрощаться, он сказал, что детали его не интересуют, только широкие мазки.
Время поджимает.
Он хочет, чтобы с этим было покончено.
— Пэдди? Ты тут?
— Да.
— Ладно. Перезвоню тебе позже.
— Давай. Отлично. Молодец.
Вот и все.
Нортон убирает телефон, поднимает глаза и видит, как Рэй Салливан выходит из лифта.
Джина надевает свитер и коричневую кожаную куртку. Пока ждет такси на улице, куртку приходится застегнуть. Дождь прошел, небо прояснилось, но похолодало.
Она стоит и умоляет такси приехать побыстрее. Она жутко нервничает.
Вертит головой туда-сюда, вздыхает, оборачивается.
Джина живет в типовом перестроенном доме на набережной. Здесь таких много. Вечерами в этом районе становится особенно уныло. В первых этажах все заперто, кроме разве что случайного «Спара»[55], или пустого итальянского ресторана, или тематического паба при новой гостинице. Здешние улицы, отделяющие новые гостиницы от нового жилья, бездушны. Они лишены атмосферы, а поэтому неестественны, что, вероятно, отражает воззрения девелопера на «новое» городское жизнеустройство.
Джина до сих пор не может привыкнуть: какой же это город?
Подъезжает такси.
Водитель оказывается молчуном — удача. Но вместо того, чтобы продолжить маршрут, которым он прибыл — из города, — он направляется к платному мосту. И это логично. Просто Джина не была готова к такому неожиданному столкновению с Ричмонд-Плазой.
Как только они оставляют стройку позади и устремляются через город на запад, Джинины мысли переключаются на совершенно иные предметы. Во что она впряглась? Начиная с понедельника, они с Марком разговаривают: напряженно, остро, почти интимно. Очно или по телефону. Оставаясь при этом абсолютными незнакомцами. Как странно! Теперь она чувствует себя отчасти ответственной за него. Ведь если бы она не навела его на мысль о Ларри Болджере, он не стал бы…
Но нож…
Душа у нее уходит в пятки.
При встрече он показался ей слегка опасным. Выходит, она не ошиблась. Тогда же он показался ей ранимым.
Джина выглядывает в окно.
Мысли ее вскоре размываются, как и пейзаж за стеклом. Он начинает ровно стробоскопически помигивать бесконечной чередой самореплицирующихся пригородных домиков.
Через некоторое время Джина закрывает глаза — одуревшая и полная дурных предчувствий.
Теперь он вспомнил. Отец частенько это повторял, а Люси страшно нравилось; она делала вид, что умеет летать… расставляла руки… разбегалась…
Может быть, в саду? Что на фотографии?
Марк меняет положение и корчится. Болит теперь сильно и постоянно; малейшее движение сопровождается дополнительным спазмом. Но ничего другого ему не остается: он должен двигаться. Потому что иначе Люси… Джина… не сможет войти, когда приедет.
Он уже давненько не вставал на ноги и не уверен, что у него получится. Марк опирается спиной о деревянный ящик и подтягивается вверх, дюйм за дюймом, боль за болью, каждая жгучая волна сильнее прежней.
Люси в небесах…
Забавно, но сейчас его сестре, если бы она была жива, было бы столько же, сколько Джине, и, вполне возможно, она была бы даже на нее слегка похожа.
Поднявшись на ноги, он осторожно перебирается, еле волочит ноги, ищет глазами, обо что бы опереться.
Он ослеплен прозрением. Только теперь, увидев свою семью, пусть даже на фотокарточках, увидев их лица, — только теперь он понял, от чего страдал всю жизнь. От одиночества. Он скучал по ним. Чему тут удивляться? Ему ведь было всего пять лет. И он был счастлив. Они были его миром, и он любил их так чисто, безоговорочно и примитивно, как могут только маленькие дети.
А потом однажды все исчезло.
Чему тут удивляться?
Он смотрит на дверь, и постепенно пульсация в сердце входит в ритм с пульсацией в боку, и каждый шаг, каждая секунда становятся чуточку более сносными.
Тут неожиданно выясняется, что охающий и крякающий Марк добрался. Он клацает
