все равно, где он ее подцепил.
Главное, благодаря ей он теперь может не опасаться, что у него уведут любовницу.
Не обращая внимания на сердитый взгляд жены, Брадфилд помедлил и сунул в рот еще одну ложку супа, обронив большую каплю на свой сюртук из пурпурного дамаста, на котором виднелось множество отметин других изысканных обедов. Если Брадфилд надеялся на поощрение со стороны хозяина, ему пришлось глубоко разочароваться. Монтфорт молчал, злобно таращась на него выпученными глазами. Дамы тоже не поддержали разговор. Сестра Монтфорта, Маргарет, казалось, ушла в свои мысли. Элизабет, его жена, опустила глаза и смущенно заерзала на стуле.
Мне между тем только и оставалось, что дивиться на столь оригинальное застолье. Как же отличалось это чопорное общество от шумных компаний, которые собирались в «Синем кабане» или «Фонтане»! Если б не исчезновение Партриджа, случившееся так некстати, я был бы сейчас там — или, еще лучше, сидел бы в театре с Элис. Я тосковал по толчее, веселью, неблагозвучному пению пьяных голосов, хотел вдохнуть воздух, полный запахов жарящегося мяса, готовящихся пудингов, табачного дыма и пота. Но больше всего мне хотелось отдалиться от этого унылого собрания.
Такие мысли обуревали меня, пока я стоял неподвижно, прямой, как палка, у буфета, ожидая, когда лакей подаст сигнал убирать грязную посуду. Здесь я должен сказать, что прежде ни разу не прислуживал за столом и согласился попробовать себя в новом качестве только по настоянию миссис Каммингз, пребывавшей в смятении из-за мисс Аллен. Та, по праву экономки, неосмотрительно отпустила в тот вечер троих слуг. В довершение к этому второй лакей неожиданно заболел (миссис Каммингз считала, что причиной тому — крепкий эль в таверне). В итоге из прислуги остались только трое — лакей, подававший блюда гостям, и Конни с судомойкой, помогавшие на кухне. Миссис Каммингз попросила моего содействия — «вот только поставите десерт на стол, и свободны», — и я по глупости уступил. Теперь, стоя здесь в парике, от которого чесалась голова, утянутый до полусмерти в алую ливрею с кисточками, словно нелепая коробка конфет в витрине лавки, я ругал себя за податливость.
Брадфилд, судя по его вытаращенным глазам и разинутому рту, был ошеломлен реакцией Монтфорта, но не стал допытываться у хозяина дома причины его дурного настроения. Возможно, не осмелился. Или уже знал, в чем дело. Как бы то ни было, не желая растрачивать свой талант рассказчика на неблагодарного слушателя, он переключил внимание на другой конец стола, где сидел лорд Фоули, и перехватил взгляд последнего. Фоули был облачен в безукоризненно чистый черный бархатный сюртук, отливавший блеском кротового меха. Молочное кружево подчеркивало костлявость худого лица с большим орлиным носом и глубоко посаженными глазами. Он едва заметно улыбнулся Брадфилду, а тому более действенного подбадривания и не требовалось — он поспешил продолжить свой рассказ.
— Я знаю из достоверного источника, что его любовница два-три дня после его воскресной проповеди ну просто сама добродетель, но к четвергу уже и не помнит, что была в церкви.
Лорд Фоули на эту скрытую шутку обнажил в улыбке свои хищные зубы. Будь у него в запасе хотя бы секунда, он, возможно, отозвался бы какой-нибудь умной остротой, но в разговор неожиданно встрял Монтфорт.
— С Фоули нельзя оставлять любовницу даже до четверга, а то он приберет ее себе, несмотря ни на какую чесотку. Я прав, Фоули? — Монтфорт тяжело дышал. Его кожа приобрела зловещий красновато-коричневый оттенок, лицо стало темнее тучи. Почувствовав настроение хозяина, пес Монтфорта, доселе мирно дремавший под его креслом, зашевелился.
Демонстративно избегая взгляда Монтфорта, Фоули уголком салфетки из камчатного полотна промокнул каплю супа на нижней губе и, храня невозмутимость, обратился к Роберту, сыну хозяина дома:
— Ты, кажется, скоро едешь в Италию?
Роберт разрезал вальдшнепа. С неописуемым изяществом он отделил от тушки голову и длинный заостренный клюв, положил их на край тарелки, словно венок на надгробную плиту, и ответил:
— Надеюсь отправиться в конце недели. И предвкушаю свой отъезд с таким же нетерпением, с каким моя семья жаждет избавиться от меня. Вы не согласны, Элизабет?
Последний вопрос он адресовал своей молодой мачехе, сидевшей между ним и его грузным отцом. Мне она казалась разряженной девочкой-подростком, которую случайно посадили за стол вместе с взрослыми.
— Не сомневаюсь, там ты найдешь чем поразвлечься, Роберт. Что касается желания твоих родных избавиться от тебя, за всех говорить не стану, но лично мне жаль, что ты уезжаешь. — Она произнесла это быстро, будто боялась, что ей прикажут замолчать. Голос у нее был тихий и немного визгливый.
Монтфорт сердито посмотрел на жену и сына. Спустя мгновение, громко пыхтя, он поднялся из-за стола, прошаркал мимо меня к окнам и раздвинул портьеры. Ничто не доставляет ему такого удовольствия, как вид из этой комнаты, заявил он, категорически запретив закрывать шторы до конца вечера. Он сложил рот в угрюмую складку, и после уж никто из участников застолья не осмелился высказать ему свои возражения, хотя в окнах, кроме темноты, видно ничего не было, а в щели задувал ледяной ветер, что всем причиняло неудобство. Дамы, поджав губы, молча тряслись от холода, покрываясь гусиной кожей, поскольку все они были в декольтированных платьях. Мужчины тоже примолкли. Монтфорт в сопровождении сонного пса, следовавшего за ним тенью, нетвердым шагом прошествовал к своему месту во главе стола и медленно опустился в кресло.
Один только Фоули, на другом конце стола, не утратил присутствия духа. Он возобновил разговор с Брадфилдом. Что они обсуждали, я не слышал, но, судя по тому, как подергивались, словно вспугнутые пауки, черные брови Фоули, речь, вероятно, шла о каком- то драматическом событии. Спустя несколько минут и все остальные, набравшись смелости, продолжили застольную беседу. Поверенный Уоллес попытался завладеть вниманием мисс Аллен. Та с восторгом слушала Роберта, разглагольствовавшего о предстоящем путешествии в Италию.
Мисс Аллен — ее тонкий нос покраснел от холодного сквозняка — пыталась расспросить племянника о поездке, но тот, явно не замечая ее, увлеченно беседовал с Элизабет о Риме. Склонившись к ее лицу, он что-то доверительно шепнул ей и продолжал свой рассказ. Вскоре я услышал громкий всхрап и странное рычание, слетевшие с губ Монтфорта. Роберт повернулся к нему, озадаченно морща лоб. Неужели эти звериные звуки издал его отец? Отчего он вдруг так рассвирепел?
— Вам плохо, отец? У вас больной вид. Опять подагра? — заботливо поинтересовался он.
— Даже если мне нездоровится, я попросил бы тебя не кричать об этом на весь белый свет, дабы не усугублять мои муки. Может, ты, конечно, возомнил себя врачом, но уверяю, У тебя просто разыгралось воображение.
Роберт опешил от столь суровой отповеди.
— Я ни в коей мере не хотел усугублять ваши страдания. Просто меня беспокоит ваше самочувствие.
— Я сам решу, когда и с кем обсуждать свое самочувствие, Роберт, — зло бросил его отец. — А тебя, Элизабет, я попросил бы не забывать о гостях.
