Гений в берете чуть не поперхнулся, но быстро справился с эмоциями. Обидеть художника может каждый урод. Поди разбери, кто он и откуда. Из мэрии, прокуратуры или Министерства культуры. Дешевле утереться.
Декорация на сцене напоминала усеченную пирамиду. На ее вершину вели наклонные мостки, по которым мужики в набедренных повязках и собачьих ошейниках бегали с садово– огородными, почти игрушечными, тачками. Под бодрую ритмичную музыку они доставляли наверх большие черные кубики. На вершине пирамиды актер, без ошейника, но в буденовке, брал кубики и бросал вниз.
Время от времени он вдруг замирал с поднятым кубиком и восклицал:
– Двести замесов! Триста замесов!
Тогда те, с тачками, прекращали работу, вынимали из набедренных повязок крутые яйца и ели их, а недоеденное, вкупе со скорлупой, бросали в зал. После чего возобновляли движение. Периодически по сцене пробегала толстая женщина, посыпанная золотой пудрой. Она издавала пронзительные крики чайки.
– А это кто? – поинтересовалась Василиса.
– Офелия, – не оборачиваясь, сообщил Покровский.
Сказал, как отрезал, так что переспросить – откуда у Булгакова взялась Офелия – никому и в голову не пришло. При этом он недовольно оглянулся, но, увидев Василису, почему-то страшно обрадовался. Будто ему только ее и не хватало.
– О! Тебя-то мне и не хватает! – заорал он, между делом удостоив Андрея испепеляющим взглядом. – Это твой муж?
– Любовник.
Режиссер расплылся в улыбке.
– Покровский. – Он протянул Андрею мягкую влажную ладонь.
– Успенский, – столь же лаконично ответил тот.
– Э, да мы с вами оба из поповичей! – снисходительно заметил режиссер.
Астрологу он внешне напомнил знаменитого артиста Александра Вертинского в роли Его Сиятельства из «Анны на шее». Но если у того аристократизм был врожденным и выглядел органично, у Покровского казался наигранной показной чопорностью самовлюбленного индюка.
Режиссер надеялся услышать должность и звание собеседника, но так и не дождался. На всякий случай он обвел сцену широким жестом оперного солиста.
– И как вам наше действо? Я бы даже сказал – священнодейство.
Успенский подумал, что такого слова в русском языке нет, и гений, вероятно, хотел сказать «священнодействие». Астролог сделал задумчивое и строгое лицо.
– Яйца лучше использовать не вареные, а сырые. И тухлые. Иначе кто-нибудь из зрителей может досидеть до конца спектакля. Знаете, это называется – на сцене «Три сестры», а в зале один дядя Ваня.
Режиссер обиделся, но сделал вид, что не понял.
– А нельзя ли поконструктивнее?
Андрей озадаченно почесал кончик носа.
– По–моему, это не «Мастер и Маргарита», скорее, «Время – вперед».
Покровский презрительно хмыкнул.
– Ну и что? Художник может припадать к разным потокам, лишь бы они были из одного источника.
– Но не стоит валить в одну кучу Булгакова и Катаева, – заметил Успенский. – Источники- то, выходит, разные.
Гений растерялся, впрочем, только на секунду.
– Разве? Ах, ну да, это же Катаев, вот зараза. Да ладно, авторские платить все равно ведь не надо.
Внимание Василисы привлекли два персонажа, появившиеся из ближней кулисы. Один длинный и унылый, другой большой и круглый.
Василиса оценила их появление по достоинству.
– А вот эти двое вполне на месте. Вылитые Фагот–Коровьев и Кот–Бегемот.
Покровский оглянулся в недоумении.
– Кто? Эти двое? Они вообще не актеры. Это рабочие, которые банк ремонтируют. Ну и мне иногда помогают закрепить что-нибудь или с места на место перетащить.
И заорал на них:
– Эй вы, проходимцы, что застыли? Хватайте больше и тащите дальше! Вас уже с актерами путают! Скоро за режиссера принимать начнут. Давай–давай, весело бревнышко взяли.
– Экономишь на рабочих сцены? – усмехнулась Василиса. – Да ты, оказывается, скупердяй!
Лицо гения исказила судорога отвращения.
– Я не скупой, я рачительный! Что есть деньги? Низменный вздор! Моя сфера – чистое искусство. Разве тебе понять мои проблемы? Вот я сейчас ищу актера, который был бы похож на Ленина. Знаешь, кого он будет играть?
– Неужели Сталина?
– Нет, не угадала. Николая Второго!
– Действительно, никогда бы в голову не пришло, – согласилась Василиса. – А это у тебя кто – Штирлиц или Кальтенбруннер?
На сцене появился актер в офицерской форме и нацистской фуражке с высоченной тульей.
– Это полковник Лещенко. – Гений нервно оглянулся на Андрея. – Я надеюсь, тут с авторством все в порядке?
Тот кивнул.
– Если вы имеете в виду рассказ «Я убил», то он, вне всяких сомнений, принадлежит перу Булгакова. Только полковник Лещенко в рассказе был петлюровцем, а не гестаповцем.
Покровский в праведном негодовании всплеснул руками.
– Ну, какая разница? Гестаповец, петлюровец, лимоновец – все равно палач, упырь и мцырь. Сейчас выйдет герой и убьет его во время арии.
– А выстрел пению не помешает?
– Нет, в моем мюзикле герой убивает злодея не из револьвера, а с помощью шприца. Как там у Шекспира: «В мой уголок прокрался дядя твой. С проклятым соком белены во фляге. И мне в» Короче, куда-то ввел настой.
Андрей переглянулся с Василисой.
– А можно с этого места подробнее?
Режиссер вальяжно развалился в зрительском кресле. Он находил свою мизансцену необыкновенно удачной и откровенно наслаждался ею.
– У меня все гораздо интереснее, чем у Булгакова. Герой под угрозой револьвера заставляет злодея вколоть себе смертельный яд.
Успенский хотел было переспросить – а с какой стати жертва предпочитает смерть от укола смертельному выстрелу? Но режиссер вдруг вскочил, замахал руками и заорал:
– Все! Антракт! Финиш!
И прикрыл глаза рукой. Актеры, видимо, имевшие большой опыт в общении с гением, мигом побросали тачки и исчезли за кулисами. Режиссер открыл глаза и воззрился на сцену удивленным взглядом.
– Позвольте! Куда все подевались? Я же никого не отпускал!
Ответом ему было молчание. Покровский обернулся к Василисе и Успенскому. Те с трудом
