– Ну, брат мой в ереси, давай поручкаемся по–нашему, по–масонски!
И громко расхохотался. Собравшиеся дружно поддержали живого классика. Юмор ситуации состоял в том, что недавно бульварные европейские газетенки опубликовали снимок, где Алексей Николаевич, здороваясь, пожимал кому-то левую руку своей левой рукой. Подпись под фотографией гласила: «Раскрыта тайна секретного рукопожатия масонов». Впоследствии же оказалось, что фотограф сделал снимок отражения в большом зеркале гостиницы.
Под шумок, чего никто не заметил, Толстой протянул Булгакову правую руку и, в самом деле, обменялся с ним условным секретным рукопожатием. Их руки соприкоснулись только пальцами, но не ладонями. Такое приветствие было принято в тайном обществе «Атон», к которому они оба принадлежали.
Тем временем, раздевшись, гости ринулись к столу. Не успели все толком разместиться, как на столе появилась – с пылу с жару – вспухшая лакированная кулебяка. На столе появились новые бутылки – вино и коньяк. Словно не стояли на дворе последние дни сухого закона.
Присутствующие дружно выпили за возвращение блудного сына и навалились на закуски.
– Никакой икры! – гремел классик. – Только горячие закуски! Сеня, Яня, благодать-то какая! И зачем только мы с вами расстегаи ели?
Опрокинув рюмку холодной, со льда, водки, он брал с блюда горячий черный сухарик с еще кипевшим поверх хлеба кусочком костного мозга и отправлял в рот.
– Боже–е-ественно!!! – тянул он, закатив от удовольствия глаза. – Да, из горячих московских закусок – это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в «Славянском Базаре».
И все остальные вторили ему в унисон восхищенными стонами и междометиями.
После третьей рюмки Толстой по настоятельным просьбам собравшихся начал рассказывать про Париж. О том, кто, когда и кому набил морду или заблевал цилиндр и панталоны. То и дело слышалось: «Шан–Зелизе», «Гранд–Опера», да «расстегаи». Постепенно с Парижа разговор перешел на культуру.
– А правду говорят, Алексей Николаевич, что вы наизусть знаете Большой Матерный Загиб?
– Хоть сейчас отбарабаню! – с гордостью признался граф. – А ведь кроме меня, говорят, только Сережа Есенин его знает. Учитесь, пока мы живы! Слушайте же!
Горничная не справлялась с подачей блюд, время от времени то хозяйка, то Тася приходили ей на помощь. Накладывая себе в тарелку осетрины, Булгаков сквозь шум аплодисментов и звон посуды тщетно пытался расслышать строчки Большого Матерного Загиба. А хотелось. Но до его слуха доносились лишь взрывы хохота и отдельные неприличные словосочетания.
Будучи не в силах что-либо толком расслышать, Михаил Афанасьевич принялся разглядывать присутствующих. Знал он далеко не всех. На помощь пришла сидевшая рядом Зинаида.
– Что за публика? – поинтересовался у нее писатель.
Она помахала вилкой с куском нанизанной на нее белуги.
– Эти? Ребята из ОГПУ. Сеня Гендин и Яня Агранов.
– А что за коротышка рядом с ними? У него лицо как у тибетского ламы.
– Ты почти угадал. Он секретарь семипалатинского губкома. Фамилии не помню. Чижов или Ежов. Говорят, он дивно поет. Ты, Миша, не туда смотришь. Вон, Женечка Гладун. – Она указала на огненно–рыжую женщину с томным взглядом. – У нее муж директор издательства. Может пригодиться. А напротив, обрати внимание, Любочка Белозерская. Только что прямо из Германии. Поухаживай за ней. Тасе твоей, я смотрю, Дэви скучать не дает.
Михаил помрачнел. В таком состоянии он пробыл до конца обеда. После горячего, в ожидании чая, гости стали рассеиваться по квартире. Толстой остался в одиночестве. Впрочем, компании его уже утомили, и он даже обрадовался наступившей паузе. Скучать себе не давал, попивал коньяк и обильно закусывал.
Но, заметив Михаила, махнул ему рукой.
– Булгаков? Садись, поговорим. Нравится мне, как ты пишешь. Такой, знаешь, чудный сплав нежности, тоски, печали и любви, тоски по детям.
Классик смахнул рукой набежавшую слезу и продолжал:
– Да, дети. – Он глубоко и гулко вздохнул. – Оторвешься, бывает, от работы, спросишь: «Дети, сволочи, как пишется слово «вокзал?» А они, паразиты: «Через «ща» и «ы», папенька!» Ведь у тебя нет детей? Я и говорю – талант! Я своим сотрудникам часто по шее давал за то, что мало твоих вещей мне присылали. Что коньяк не пьешь? Ты, говорят, красное винцо предпочитаешь? Вздор! Прекращай. Русский писатель водку должен пить и чесноком закусывать. Чтобы амбре за версту ощущалось! Или, на худой конец, коньяк. Стаканами. А красное вино пусть французы цедят. Слушай, Булгаков, а ты и вправду брюки на шелковой подкладке носишь? Покажи! Га–га–га! – загрохотал он, но тут же стал серьезен. – И вот еще что: жен менять надо, батенька. Чтобы стать писателем, нужно как минимум три раза жениться.
Булгаков пожал плечами, чокнулся с классиком коньяком и выпил. И вдруг почувствовал необычайною теплоту и легкость.
– Алексей Николаич, – неожиданно для себя сказал он. – Вы взаймы не дадите?
– А тебе много? – поинтересовался тот.
– Как вам сказать? Миллиард.
Когда рыжеволосая обольстительница Женечка Гладун вышла в коридор, то почувствовала, как ее локтя коснулась железная рука комиссара Агранова.
– Лилит, пора действовать, – сказал он. – Ты не забыла, зачем мы здесь? Нам нужно, чтобы ты сошлась с Мастером.
Она взглянула на него устало–пренебрежительно.
– Будет вам Мастер.
Агранов зашипел, как примус.
– Ну, так иди к нему, а то он сейчас нажрется в стельку, и что тогда делать? Зря, что ли, мы его второй день окучиваем? Магистр шутить не будет.
Он указал на дверь столовой, где Алексей Николаевич и Булгаков продолжали наливаться коньяком. К Агранову присоединился Гендин.
– Ну что, нашла Мастера? – спросил он. – Это, конечно, Толстой? Хорошо, что я их секту не накрыл. Впрочем, это сделать никогда не поздно.
– Ты имеешь в виду тайное общество «Атон»? – уточнил Агранов. – А кто книжки писать будет? В этом «Атоне» из всех наших писателей разве что один Шолохов не состоит. И не только писатели.
– Смотрите внимательнее. – Лилит загадочно усмехнулась. – Кого я поцелую, тот и есть Мастер. Целованием укажу его.
Она вошла в столовую, налила две мадерных рюмки красного, ароматно–терпкого портвейна и неспешной уверенной походкой направилась в сторону классика. Неожиданно, не дойдя до него, она остановилась и наклонилась к Михаилу Афанасьевичу.
– Выпьете со мной на брудершафт, добрый человек?
Тот еще не получил ответа от Толстого насчет денег, а, кроме того, твердо решил найти жену и отправляться домой. Но, увидев, кто к нему обращается, загорелся ярким румянцем. Он даже растерялся, но обстановку разрядил Толстой.
– Надо говорить не «выпить на брудершафт», а «выпить брудершафт». Пей, Булгаков,
