— Вольно, рядовой, — дружественно сказал Зимин. — Ну-ка, кликни мне кого-нибудь из караула.
Громыхнув стулом, боец резво подскочил к окошку, соединяющему окошко и караульное помещение.
— Караульные! — требовательно завопил он. — Срочно! Начальник особого отдела!
И отстранился, давая место Зимину. В караулке произошёл заполошный шум, топот, беготня, выкрики: «Начальника караула!.. Быстро!..» — грохнула упавшая табуретка, и оконный проём заполнился усатой и красномордой физиономией начальника караула прапорщика Хроменкова, того самого бензинового жулика.
— Здравия желаю, товарищ капитан, — сказала физиономия, насторожённо бегая маленькими тёмными глазками.
— Здорово, Леонид Никитич, — душевно приветствовал физиономию Зимин, улыбаясь. — Как успехи? Как бензин?
— Какой бензин? — осторожно спросил Хроменков после секундной паузы.
— Ну как, какой? — простодушно удивился капитан. — Твой бензин, складской! Ты ж у нас бензиновый король, Рокфеллер, так сказать, местный, — засмеялся он, поселяя прочную тревогу в прапорщиковой голове.
— А-а, — натужливо заулыбался и Хроменков. — Так а что бензин?.. Лежит себе, это… Жив-здоров…
На середине фразы начальник караула закашлялся и теперь кряхтел, выпучивая глаза, отхаркивался и отдувался.
— Ну и отлично, — сказал Зимин. — Слушай, Никитич! Дай-ка мне караульную ведомость глянуть, посмотрю я, что там у вас.
Окошко освободилось, и оттуда донеслось бумажное шуршание, а потом мясистая рука прапорщика с плотно въевшимся в толстый палец потускневшим обручальным кольцом протянула капитану сложенный вдвое плотный жёлтый лист.
Сев за стол (рядовой Анисимов деликатно и почтительно шевелился за спиной, ненавязчиво покашливая — боялся, как бы не обнаружился спрятанный криминал), Зимин просмотрел ведомость. Вот оно: рядовой Раскатов, первый пост, первая смена… Сейчас, значит, на посту. Первый пост — это вдоль железной дороги, любопытно… Н-ну, ладно. Зимин встал. Болезненная пульсация в висках усилилась.
— Всё в порядке? — спросил он, возвращая бумагу. — Наряд приняли как положено? Замки, печати — всё в норме?.. Часовых развели?
— Всё, всё, товарищ капитан, всё в порядке, — спешил заверить Хроменков, радуясь уходу от бензиновой темы. — Я лично проверял… в общем и целом всё в порядке, на тридцать третьем хранилище только печать смазана была — это второго ТПБ, я их заставил пропечатать, Шумилина… Ругался, чёрт, ходить ему было неохота, но сходил, сейчас порядок. Часовых сменили, всё как положено…
— Ладно, — подвёл черту Зимин. — Ну, смотрите, чтоб было без проблем… Командир ещё не уходил? — спросил он зачем-то, хотя видел, что машина со скучающим водителем стоит у штаба.
— Нет, нет, не уходил! — старательным дуэтом дружно ответили Хроменков и Анисимов, и капитану это было приятно.
— Ну, добро. Успехов в службе, — пожелал он и улыбнулся. Только губами. Глаза смотрели холодно.
3
Караульным отдыхающей смены положено спать два часа. Они и спали. Но не все. В небольшой комнате был тесный воздух, насыщаемый дыханием, различными сонными звуками и испарениями обмотанных вокруг голенищ портянок, долго превших в разгоряченных ногами сапогах. В тёмное окно рвался ветер, дребезжа стеклами.
Трое спали, всхрапывая, постанывая, причмокивая во сне. А один, на ближнем к двери топчане, просто лежал под старой, со споротыми погонами шинелью, недвижным взором глядя в потолок. Глаза давно привыкли к темноте. Это был рядовой Александр Раскатов.
Спать не хотелось, и это было хорошо. Заснуть было страшно. Он не хотел признавать этого, а приходилось признавать. Страшно — после позавчерашней ночи.
Он не помнил, как всё это получилось. Сначала был сон, самый обычный, хотя и бессмысленный: какие-то лица, голоса, обрывки ситуаций. Потом они пропали, и он понял, что проснулся.
Он увидел себя на пустой, совсем голой равнине, как тундра или пустыня, только это было и ни то, и ни другое, а что — он не мог разобрать, потому что был полумрак, и что вдали — не видно: ни Земли, ни неба — просто он всем своим существом знал, что это мёртвая, голая и страшная равнина.
Страх имел место. Он был где-то впереди и слева, на северо-западе, если принять, что стоишь лицом на север. Недалеко. Темнота там казалась гуще, и страх шёл оттуда ровным, одинаковым потоком. Ветер страха. Эта мысль явилась чётко, именно таким словосочетанием: ветер страха. И ещё: я не хочу знать, как говорит этот ветер. Слова как бы заполнили собой весь мозг, длинные, уродливые буквы их теснились, мяли друг друга. Тело подёргивали нервные шквалики. Я не хочу знать, как говорит этот ветер.
А пришлось узнать. Сначала северо-западный мрак сгустился окончательно и стал человекоподобной фигурой, смутно различимой на тёмном фоне. Низкий, голова без шеи, вдавленная в широкие плечи, длинные руки, короткие расставленные ноги. Страх шёл от него. Он был один, чёрный силуэт, только в несоразмерно большой голове было два каплевидных, обращенных остриями друг к другу глаза без зрачков, просто отверстия, светящиеся дымчатым красноватым светом меняющейся интенсивности: то ярче, то бледнее… Он ничего не делал, только стоял, но ветер страха от него леденил самоё сердце, проникая через плоть, как обычный ветер через разбитое стекло.
И Александр не мог уйти, его тело не слушалось его. И он стоял, страшась, кровь отхлынула, и ждал, что дальше. И, ветер заговорил.
— Это тот, который молчит, — донёс ветер слова. — Он придёт к тебе ночью.
Как только голос зазвучал, стало ясно, что это странно знакомый голос, и почему-то очень важно было знать чей? — и Александр мучительно вспоминал, попутно осознавая, — не удивляясь этому, а просто отмечая факт, что сказано было на чужом языке, никогда не слышанные прежде слова, но всё было понятно, и в этом тоже ничего не было удивительного. Он услышал свой голос:
— Зачем он? Не надо. Пусть уйдёт.
И сразу понял, что голос ветра был его голос. Оба его голоса воспринимались отстраненно, как бы вне его, и от этого делалось ещё страшнее. Непонятно: почему так? И интонации разные: ветер говорил бесстрастно, как автомат, а в другом голосе были тревога и тоска, и какая-то отчаянная, безнадёжная надежда — на последней черте, у обрыва, когда крошки грунта из-под ног уже сыплются в пропасть. Ветер сказал: «Он придёт ночью. Так решено. Тот, который молчит». И стало ясно, что упрашивать и спорить — глупо. Он придёт. Тускло шло время, был полумрак, ветер, и вопросы, горестные и умоляющие: «Кто ты? Скажи. Зачем ты?..»
Но тот молчал, только глаза его то разгорались, то тускнели. Ответов не было, и кроме
