Я здорово беспокоюсь за Тукова, но жизнь Эдика, безусловно, для меня намного важнее. Расстояние между малышом и надвигающимся на него «воинством Тьмы» неумолимо сокращается. Даже на рисунке эта сцена повергла меня в смятение, а наяву и вовсе бросает в холодный пот и озноб, пусть даже сейчас я разгорячен, как боксер после финального раунда. Я твердо убежден, что если багорщики растерзают мальчика на части, а меня по какой-либо чудесной причине вдруг пощадят, то все равно жить мне после этого на белом свете очень и очень недолго. Ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы приставить себе к виску Ольгин пистолет и спустить курок.
Обездвиженная Кленовская тоже имеет возможность наблюдать за своим подопечным. Она лежит, припертая к мосту, и, задрав голову, провожает Эдика безумным взглядом и рыданиями, больше похожими на хрипы умирающего. У нее уже не осталось сил ни на борьбу, ни даже на проклятья. Мне невыносимо жаль Ольгу и отвратительно на душе от собственного поступка, но что сделано, то сделано. Эдик идет навстречу не только своей судьбе, но и держит в руках наши, а возможно, и судьбу всего человечества, как бы пафосно это ни звучало.
Никогда в жизни мне еще не доводилось делать столь важного и одновременно чудовищного по своей жестокости выбора…
Эдик и молчуны движутся навстречу друг другу, не сбавляя скорости. Я скрежещу зубами и все больше укрепляюсь в мысли, что враг попросту нанижет мальчика на багры, а затем втопчет в мост, как до этого Сурок размазал о рельсы Дросселя и Хакимова. Никто из нас в этом не сомневается. Кроме, очевидно, самого Эдика, идущего вперед, покорно склонив голову и в то же время с поразительной решимостью.
Столкновение неизбежно. И когда от моей сгорающей надежды остается лишь щепоть пепла, а между мальчиком и багорщиками – считаные шаги, он останавливается. А вслед за ним практически мгновенно замирают на месте молчуны. Все разом. От резкой синхронной остановки стольких тяжеловесных бойцов железный мост ощутимо вибрирует. Острия багров вновь дружно устремляются вверх, словно вздыбленная щетина дикобраза. Это хорошее предзнаменование. Очень хорошее. Как мне хочется думать, потому что на самом деле нельзя и близко предугадать, что на уме и у Души Антея, и у Эдика.
Белесое облако тоже прекращает свой полет. Но не застывает в воздухе, а формируется в столп, который немедленно начинает раскручиваться, подобно торнадо. Ровный, величиной примерно с Александрийскую колонну торнадо, похожий на тот, который я наблюдал в клинике, когда бойцы Верниковского «стреляли» по сгустку разумной мантии из флейты Ефремова-Клейна. Правда, в нашем случае имеется несколько отличий: нынешняя аномалия значительно крупнее, располагается вертикально и образовалась сама, без ефремовской акустической ловушки. Но схожесть обоих завихрений Души Антея, бесспорно, заметна. Вдобавок, как и в прошлый раз, воздух вокруг раскрученной в смерч
– Немыслимо! – восклицает Ефремов, не отрываясь от работы. А занят он тем, что безжалостно полосует ножом свою куртку, собираясь наделать из нее бинтов для Миши. – Эффект «вортекс»! Неужто его можно добиться без флейты и нанороботов?
– О чем вы, Лев Карлович? – осведомляюсь я. Разумный смерч не издает ни звука, равно как и застывшая под ним армия, и мы с академиком можем разговаривать почти не повышая голоса. – Это опасно для Эдика?
– Не должно быть, – поясняет Ефремов. – Я бился над теоретической моделью эффекта «вортекс» почти десять лет и опробовал ее на практике лишь после образования «Кальдеры». Это способ блокирования небольших скоплений
– Сволочи! – хрипит и брызжет слюной стреноженная Ольга. – Отправили ребенка на погибель, а сами спецэффектами любуются! Гореть вам в аду, твари!
Никто ее, впрочем, уже не слушает. Все, в том числе и стонущий Миша, глядят на торнадо, находящийся сейчас прямо между Эдиком и молчунами. Судя по температуре вдыхаемого нами воздуха, мы должны страдать от невыносимой жары, но на деле ощущаем лишь то тепло, до какого разогрелись во время беготни по мосту. Странное состояние. Попробуй объясни его известными физическими законами. Из них, пожалуй, лишь гравитация еще сохраняет тут свои привычные свойства. А насчет всего остального лично я давно не уверен. Даже насчет времени. Ничуть не удивлюсь, если вдруг выяснится, что за те три дня, какие я нахожусь в «Кальдере», наверху промчалась пара-тройка столетий. По крайней мере, именно на столько веков вперед я уже претерпел здесь острых ощущений.
– Нет, Эдик! – стенает навзрыд Ольга и вновь начинает вырываться, когда понимает, что задумал ее несносный мальчишка. – Нет, слышишь! Не ходи туда! Не надо, умоляю!..
Мы ей не вторим. Ефремов торопливо бинтует Тукову колено, но тому не нравится качество оказываемой ему медицинской помощи. Грубо отстранив академика, Миша принимает сидячее положение и, матерясь от нестерпимой боли, берется бинтовать себя сам. Лев Карлович ничуть не возражает, поскольку это дает ему возможность вернуться к флейте. А Эдик, дождавшись, когда торнадо окончательно сформируется, делает несколько уверенных шагов вперед и оказывается внутри вихревого столпа, полностью растворившись в нем, как в молоке.
Ольга кричит. Мы угрюмо молчим. А мальчик исчезает, словно его здесь и не было. Вот так запросто и даже не оглянувшись на тех, с кем он прошел рука об руку весь этот дьявольский путь…
Эдик исчезает, но обжигающий наши легкие вихрь остается. И не только остается, но и начинает багроветь, будто сунутый в кузнечное горнило железный прут. Не проходит и минуты, как белесая аномалия обретает вид огненного смерча, от которого, впрочем, не исходит ни дыма, ни рева, ни жара в привычном его понимании. Но это здесь, в полусотне шагов от поглотившего мальчика катаклизма. Что же творится в его эпицентре и не обратился ли наш маленький искатель приключений в угли или пар? Попробуй угадай, когда понятия не имеешь, с какой стихией столкнулся и чего от нее ожидать.
– Господь всемогущий! Черт меня побери! Это… это… это определенно нужно услышать всем! Пропустить такое все равно, что зазря прожить жизнь, истинно вам говорю! – На Ефремова явно накатывает очередной приступ лихорадки первооткрывателя. Его руки дрожат, а сам он от возбуждения не находит себе места, вертясь возле флейты, нацеленной на горящую Душу Антея. По виду Льва Карловича сложно определить, нравится ему то, что он сейчас выведал, или, напротив, огорчает. Как фанатичный адепт науки, он одинаково рад любому открытию, пусть даже в следующее мгновение оно уничтожит мир.
– Где Эдик, ты, бессердечный умник?! – вопрошает у Ефремова Ольга, бешено вращая глазами. – И не вздумай сказать, что он мертв! Сам знаешь, чем тебе это грозит!
– Понятия не имею, что с Эдиком!.. То есть я пытаюсь это определить, но пока не могу. Не могу, хоть и впрямь убейте!.. – Сейчас для академика угрозы Кленовской – пустой звук, хотя она уж точно не бросит слова на ветер. – Но зато я слышу, что происходит внутри «вортексной» аномалии! И если вы не будете меня отвлекать, я попробую сделать так, чтобы вам тоже удалось проследить за этим потрясающим обменом информацией. А теперь, ради бога, помолчите! Мне нужно сконцентрироваться. Расшифровывать подобные вещи на лету очень трудно.
